Под навесиком продавала пян-се (пухло-пряные корейские беляши) женщина в салатово-лимонном фартуке-жилете. Рядом с ней пританцовывала артисткой ли, куклой огромная красавица украинка с табличкой «сдаю квартиры». Накрашенная, большеглазая, в пуховом платке поверх шапки, в сером пальто, облегающем стан. Сама себе улыбаясь, она пропела что-то вроде: «Охоньки, жизня моя…» и ещё что-то говорила пянсешнице, гхакая, траля толпу торжествующе-сияющими серыми глазами, луча какую-то ослепительную опасность, что-то опережающее и непредсказуемое, куда лучше не попадать… Стоянка у Морвокзала, ещё год назад полная машин, привезенных из Японии, была вопиюще голой, вымершей после очередного повышения пошлин. Только на площадке у причала одиноко белел «краун»-конструктор с кузовом, поднятый над шассьями. На Корабельной набережной «С-56» стояла на крашеных ногах и поражала ножевой длиной и лезвийной остротой корпуса. И таким же длинным и режущим душу был и весь этот день, накануне которого Женя и прибыл из Южно-Курильска.
Юра, как и обещал, загрузил его с машиной на «Бурлака», и тот, будто сжалясь, вместо Корсакова повёз его прямо во Владивосток, к его другу Сашке Николаеву. Когда Женя сообщил ему об этом, Санька радостно просипел с совещания: «Давай!» – и прислал телефонную депешку: «Рад. Жду. Встреча как положено и оркестр ТОФ».
Ошалелый после морской дороги, Женя ехал на шестьдесят пятых транзитах по ледяным взмывам Владивостока, празднично окружившего теснотой улиц, машинной толчеёй. Впереди вспыхивал стопарями и моргал поворотом белый Сашкин «прадик» с конём на зачехлённой запаске. Временами они перекликались по телефону: «Обождёшь меня у конторы? И всё – на Эгер прем». А Женя отвечал: «Нет-щас-по-девкам-ломану! Смотри, какая «мицуока» глазастая! И «ниссан-президент» – во чемодан-то где!»
У Саниной квартиры на Эгершельде было трёхгранное окно, вдающееся в небо, нависающее над бухтой огромным гранёным глазом. Чёрно-синяя ночь трепетно сияла огнями, когда Женя открыл створку и видел, как вдали под горящей россыпью города шёл транспорт и огни его скользили обострённо живо. Первый вечер прошёл, как обычно, – перебивая друг друга, говорили выжимками наболевшего, прощупывали друг друга на родство и согласие, зная, что затяжные разговоры ещё впереди.
– И как агрегат тебе? – спрашивал Женя.
– Твой-то? Да ничо так… «Собачатник» богатый, – оценил Саня багажник. – Не распил?
– Нет. Просто конструктор. Успел Юрка.
– Да, блин, – покачал Саня головой, – заставили народ машины пилить…
– Да не говори… Я видел пароход… Весь в половинках… – Женя фыркнул и покачал головой.
– Половинки это на разбор. Н-да… Ну ладно… лучше о весёлом… Давай по машине: с двига начнём завтра. Короче, на Снеговую сначала, там тебе фильтра, жижи поменяют…
– Смотри, в путнее место вези, – дурил Женя, – а не к каким-нибудь маслопутам…
– Сам ты маслопут… А дальше поедем на Дальхимпром за бабайками… Тебе и твоим омулям. Как раз по дороге…
– В очкурах далёких Дальхимпрома! – заблажил Женя на мотив «Бодайбинки». – В «микрике» с японским-та бухлом – мы с тобой возьмем бабайку рома…
– А потом по трассе напролом… Только не рома, а вискаря, во-первых…
– Всё одно… а мне теперь указка – только газа чууткая педаль, в зеркалах останутся, как сказка, Дальзавод, Дальрыба и Даль…
– …Даль!
– «Даль-даль» – это правильно…
– Ну, давай, брат! За тебя!
– Ково за меня?! За нас!
– За нас. Я рад, правда!
– А я-то как рад! А то как-то туго всё стало… Ты чуешь, брат? Как всё туговасто? Ка-ак-то всё, братишка, туговасто! – затянул Женя. – Как-то всё летит в тартарары, мы махнём по стопочке… и…
– Баста!
– И потом за водкой в очкуры! Н-да… Ты лучше скажи, откуда это название взялось – «очкуры»? Саня посмотрел на Женю, как на больного.
– Очкуры – они и есть очкуры.
– Очкур – это вообще-то такой поясок казацкий… По Далю. Ну вроде как город опоясан всякими трущобами…
– Да какой ещё поясок? – возмущённо рыкнул Саня. – Идёт твой Даль, – помолчал и спокойно добавил: – в… даль…
– В Даль-даль…
– Даль вдаль… Это наше слово, очкуры, владивостоцкое. Так же как и «гостинки», кстати… Пошла их обычная перепалка:
– Ты чо гонишь? У нас всю жизнь в Красноярске эти гостинки были. Ещё скажи, «микрик» тоже, что ли, владовское?
– Птрссь, – фыркнул Саня, – конечно, наше… Ничо себе! «Микрик»!
– Да пошёл ты, знаешь куда! Микрик… Ты чо дуррак-то такой? Наливай давай! Саня наполнил стопки японской водкой.
– Давай, ладно! Как тебе наважка наша?
– Вопще обалденная! А корочка на ней… М-м-м…
– Причём это мы сами рыбачим… прямо напротив, здесь…
– Наважка проста-а «приходи посмотреть»!
– А кальмары?
– Кальмарья такие, что… запупец! Да вообще всё отлично!
– Мы завтра ещё селёдки возьмём съездим, настоящей, нашей! А щас тебе фотографии покажу из Японии.
– Ды ты чо!
– Но. Во. Садись сюда. Так видно тебе?
– Но.
– Смотри.
– Класс. А это чо ишшо за склад рыбкоповский?
– Это Акционерная компания Марукаити Суйсан. С рыбиной, видишь, какой? А вот эти скульптуры там просто стоят так, на берегу прям Океана… Вот эта мне нравится.
На берегу Океана стоял огромный прямоугольный брусок сине-зелёного камня с круглой дырой и лежащим в ней чёрным шаром…
– Уж точно не чёрный квадрат.
– Конечно. Ну, правда, красиво же?
– Отлично, Сань… А дальше?
Дальше были заваленные снегом улицы с непривычным обилием снегоуборочных машин. Были сопки с разлапистыми слоистыми пихтами и соболёк на снегу с жемчужными от вспышки глазами («Это у них типа заказничка», – объяснил Саня). Были ледяные фигуры на поселковых уличках. Был огромный густо-синий океанариум в Окинаве с кучей рыб и тигровой акулой, фосфорно-светящейся крапом, будто иллюминаторами.
Был музей-тюрьма с восковыми фигурами – изображалась помывка в бане: вдоль бассейна рядком, скрестив ноги, сидели тотально татуированные заключённые. Была скульптура в форме крабовой клешни, направленной в небо. Была медная скульптура акулы, зелёная от купороса. Были похожие на молочных поросят тунцы на полу в каком-то складе. Были виды Хоккайдо и Хонсю. Были потрясающие фигуры из цветов и кустов. Были японские сторожевые катера.
Но главное место занимала галерея портретов Сани и его товарищей с разнообразными устрицами, креветками и кальмарами, переложенными льдинками и пучочками зелени, такими живописными и сияющими влагой, что каждое блюдо само по себе представляло собой самостоятельную картину. Были официанты, натирающие на дощечке чешуйчатый корешок вассаби, крепкий и зелёный. Было океански-синее пиво «абаширское охотское», про которое Женя сказал: «Прямо незамерзайка какая-то!» И была фотография ресторанной таблички с русской надписью: «Внимание. Приносить с собой и распивать алкогольные напитки запрещается». И ниже очень крупно: «Уважаемые мужчины! Во избежание неприятностей просим настоятельно соблюдать правила приличия и не дотрагивать официанток. Администрация ресторана».
