– Да не бойтесь, я специально встал подальше…
– Сесть вы тоже подальше собираетесь? – она все-таки улыбнулась. Веки её были влажно-покрасневшими от дороги, нарумяненное солнцем лицо гляделось усталым и ещё более восхитительным.
– А вы настаиваете?
– Нет.
– Вам что-нибудь принести? Вкусное…
– Нет, спасибо. Уж всё есть. Возьмите себе солянку, мне она понравилась…
Женя заказал салат из помидоров, солянку, блинчики со сметаной и вернулся за столик.
– Ну, как вы? Сильно устали?
Ирина Викторовна подняла глаза. На белке одного из них краснела крапинка лопнутого сосудика.
– Н-да… Я не думала, что это может федеральной трассой называться…
– Подождите… дальше ещё веселей будет. Особенно граница с Читинкой и перед самой Читой.
– Мне понравился плакат с картой… такой красивый…
– Да. Можно на выставку… Как машина?
– Да ничего. Едет вроде.
– Ну, хорошо… Если что – скажите… проволочка всегда наготове… – Женя выжидающе помолчал. – А я тогда правда подумал, что это «эскудик», а потом вижу – «мазда», ну, думаю, кто-то развлёкся. Потом вспомнил, что есть такая машина. Любят они маскарад.
– Ну. Это как «сузуки-свифт» и «шевроле-круз», – уверенно и спокойно объяснила Ирина Викторовна. Как многие сибирячки и дальневосточницы, она разбиралась в машинах с трогательной региональной обстоятельностью.
– Или «дайхатсу-териоз» и «тойота-ками». Они как будто говорят: ну, хочешь побыть «дайхой», да пожалуйста… побудь, главное, едь… Это как хоть горшком назови, только в печку не ставь. Коля, Петя, да хоть самый Феоктист – главное, человеком будь.
– Да, это важно… – сказала она с задумчивой улыбкой. – А у меня был «тэрик»…
– А ещё у тебя какие машины были?
– А мы на «ты» уже?
– Ну, по-моему, да… если не возражаете. – Женя не очень справлялся с собственным новшеством.
– Ну ладно, – она пожала плечами со снисходительным недоумением и продолжила так же неторопливо:
– У меня… была «короллка» полторушка, потом «ист», потом ещё «мазда-атенза», такая пуля была… Мне её разбили…
– Жалко. Хороший агрегат…
– А как твоя машина?
– Да нормально. С фичами только не разобрался.
– Ну, разберёшься… Фичи – это не самое главное.
Она так замечательно произнесла слово «фичи», что Женя еле отвёл взгляд от её медленно пошевелившихся губ. Фичами назывались непонятные обозначения в японском бортовом компьютере, ну и вообще разные штуки и опции. Разбираться там действительно было с чем, например, расход топлива обозначался не в литрах на километр, а совершенно наоборот: водитель мог узнать, сколько проехал на литре топлива.
– Мне ещё нравится, что они берут, допустим, какую-нибудь машину и делают два варианта: дровяной и суперовый, и для каждого своё название. Как «пробка» и «сосед»… Даже имена сами за себя говорят, правда? Но главное, всё это на людей хорошо переводится. Вроде, какой ты есть – и каким можешь стать, если постараешься, да? Ирина Викторовна, а может, мы… Ну, немного вина? Символически?
– Да нет, наверно… Я завтра не встану.
– Я вас подыму, если надо.
– Спасибо, – сказала она выразительно.
– Ну давай… те. За знакомство… Я же должен как-то… ответить… за доставленные неприятности.
Она пожала плечами. Принесли вина. Она чуть отпила и поставила стакан:
– Я тоже из Красноярска.
– Вы? Да ты чо! А где ты работаешь?
– Я работаю, – она длинно выдохнула, – это не важно…
– А ты мне дашь свой телефон? На всякий случай.
– Нет, не дам.
– Тогда мой возьми. Те. Мало ли что – дорога все-таки.
– Говори. Те, – и она записала номер.
– А почему ты одна гонишь?
– Так получилось. Долго рассказывать. Должны были с братом. А он… не смог… А я настроилась. Короче, неважно…
Чем больше они говорили, тем больше Жене казалось, что она знает об их общей жизни что-то большее, чем он, и чувствовал такую благодарность, что уже не могло быть и речи ни о каком-то соревновании, никаких обид, ревностей и делений на сильных и слабых, а просто всё вставало на место с многовековой простотой.
– А я люблю дорогу… – сказал Женя.
– Я тоже…
– Столько всего передумаешь…
– О чём ты думаешь в дороге? – вдруг спросила она с какой-то ученически-художественной интонацией, будто они участвовали в спектакле или школьном сочинении.
– Ну… – Женя смутился. – Хм. Знаешь, бывает, столько хочется рассказать, а… р-раз – и… не знаешь, с чего начать. Главное, что в дороге вообще думается по-другому. Лучше я расскажу: я когда тебя увидел… не то что удивился… Короче, есть такая легенда, ну, или байка, про женщину-перегона.
Она вопросительно улыбнулась.
– Ну, вроде бы из Иркутска. Несусветная красавица… Гоняла машины. Дурила всех жуликов… И не то кто-то с ней гонялся и побился… Не то она сама… или на неё «ховик»
[21]
наехал с лесом, ну, вроде летом дело было, и он выезжал и из-за листвы и не заметил. И что в районе Магдагачей, – Женя заговорил страшным голосом, – ездит и до смерти пугает перегонов её призрак в чёрном «самурае»… на «вишне» с двумя турбинами.
– На «вишне»?
– С двигателем «турер-ви»… Ничего, что я страсти на ночь рассказываю?
– Да нет. Наоборот, столько всего узнала. И ты подумал, что я эта женщина-перегон?
– Ну да… И что про чёрный «самурай» всё брехня. И обрадовался. Ну давай! За твою удачную дорогу!
– Ну, и за твою тоже… Женя поставил пустой стакан и сказал задумчиво:
– А я даже мечтал кино снять про Перегон. Ну, просто придумывал, в смысле… Сам для себя…
– Да? Интересно… – осторожно и внимательно сказала Ирина Викторовна. – И про что… твоё кино? – снова прозвучала эта интонация умения принимать правила игры.
– Про любовь, конечно.
Ему хорошо было говорить про любовь, потому что она сидела напротив, и как живописец бы писал с неё, так он «с неё говорил», а она не знала или только догадывалась, и в этом была его сила, и она её чувствовала. Она посмотрела на часы и покачала головой. Потом спросила осторожно:
– Ну, так про что твоя картина?
– Про любовь, я же говорю… Знаешь, бывает, отношения в таком тупике, что людям больше нечего сказать друг другу. Лучше молчать. Ну, и, в общем, герой у меня писатель и пишет про Перегон. И у него девушка и очень сильная любовь, ну, и огромные сложности из-за того, что они слишком разные люди. И ничего не выходит. Кроме обид и раздражения. И наконец они поссорились страшно и позорно, и расстались особенно грубо и навсегда. И, главное, всё это было его затеей. А спустя пару лет он стал писать книгу про их любовь и, пока писал, снова в неё влюбился. Представляешь? Причём по уши и окончательно. Настолько всё плохое ушло и выжило только хорошее. Меня это так потрясло, когда пришло в голову. Х-х-е. Самое смешное, что я как раз ехал по скалке между Бираканом и Облучьем и меня действительно трясло.
