Как же говорила об этом мать?.. «Летучая мышь не видит в темноте. Она слышит. Издает писк или свист и прислушивается. Эхо подсказывает ей путь. Указывает на препятствия и простор. Помогает найти мошек и не столкнуться с другими мышами. Уберегает от опасностей. Если у тебя хватит мудрости, ты сможешь научиться чему-то подобному».
– Чему? – недоумевала тогда еще маленькая Гаота. – Летать? Или пищать и слышать собственное эхо? И разве я слепая? Или я собираюсь куда-то в темноту? Я не хочу в темноту!
– Никакой темноты! – весело начинала щекотать ее мать. – Полетов тоже, к сожалению, не обещаю! Пищать, правда, можно сколько угодно. Нет, Гао. Я просто предлагаю тебе еще одну игру. Мы же с тобой учились чуть-чуть магии?
– Мама!.. – шептала Гаота. – Но ведь это же секрет?
– Конечно, секрет, – улыбалась мама. – Но ведь палец, который порезала твоя сестра, больше не болит? Разве тебе не понравилась эта игра?
– Понравилась, – соглашалась Гаота. – Но у меня от нее потом болела голова!
– Ну, случается и такое, – вздыхала мать. – Но это ведь уже не совсем игра? Или ты не рада, что палец твоей сестры зажил через несколько минут после пореза?
– Рада, – пожимала маленькими плечами Гаота. – Но мне кажется, что все, чему ты меня учишь, потом оказывается уже не совсем игрой…
– Вот, – показывала мать через открытый полог возка на сельских мальчишек, которые сражались палками в пыли. – То, что они делают, это игра и ничего больше. Посмотри. Их палки даже обмотаны тряпьем, чтобы они не покалечились. Но пройдет лет десять, и эти мальчишки станут воинами. И тогда окажется, что их игра действительно была не только игрой.
– Но они не летают и не пищат! – засмеялась Гаота.
– А ты соедини пальцы вот так, – показала дочери мать. – Да. Указательный с указательным… и так – все. Найди каждому пару. А теперь слепи колечко. Нет, не пальцами, а как я тебя учила. Да. Невидимое колечко у тебя в руках. Вот. По линиям указательных и больших пальцев. Пока так, потом тебе вовсе не потребуется соединять пальцы, чтобы слепить что-нибудь. Все это можно сделать в голове.
– Ну, – недоуменно надула губы Гаота, – слепила. Только оно у меня получилось горячим, и мне даже чуть-чуть больно. Что с ним делать?
– Хорошо, – мать протянула перед собой руки, растопырила пальцы. – Умница. Я мучилась с этим не один год, а не слепила ничего хотя бы на сотую часть похожего на вот это твое кольцо. Подними его. Подтолкни вверх. А дальше только смотри. Я сделаю это один раз, а потом уже будешь делать ты.
И Гаота толкнула вверх лиловое кольцо, которое напоминало клуб дыма, выпущенный изо рта жрецом Храма Присутствия на воскурении утренней жертвы солнцу. Она уже понимала, что никто кроме нее и, быть может, матери не видит это кольцо. Она и сама переставала его видеть, отвлекаясь на что-то. Мать поймала живую петельку, подхватила ее на ладонь и вдруг резко шлепнула по запястью другой ладонью. И кольцо полетело в стороны, как круги на воде от брошенного камня.
– Но тебе не обязательно хлопать, – прошептала мать. – Смотри за кольцом. Ты должна научиться отправлять их в стороны так же легко, как легко смеешься, когда я тебя щекочу.
– Зачем мне это? – надула губы Гаота, хотя ей и в самом деле понравилась эта забава. Разбегающееся колечко словно вспыхивало, минуя людей, лошадей, птиц, еще что-то.
– Когда ты не сможешь увидеть что-то глазами, увидишь вот так, – объяснила мать. – Ни камень, ни металл, ни земля, ни вода не смогут остановить твоей ворожбы. Только кто-то, кто сильнее тебя. Ты не рассмотришь его, но будешь знать, что он есть.
– Подожди! – зашептала испуганно Гаота. – Но если я не рассмотрю его, значит, он рассмотрит меня!
– А вот о том, как сделать, чтобы он тебя не рассмотрел, мы поговорим завтра, – засмеялась мать.
Сейчас Гаота точно так же держала пальцы. Нет. Она положила ладони на колени и вылепила даже не колечко, а мутный белесый шарик, который повис между ее запястий сверкающим коконом и который, она была уверена, не видит никто хотя бы потому, что его не видела даже Гаота. Она просто представляла его таким. Сейчас с ним можно было сделать все; к примеру – поймать ладонью и поселить в любом пальце до того мгновения, когда он ей понадобится. Отправить куда угодно, может быть, даже учинить какую-нибудь забаву. Или сделать то, чему учила ее мать.
– Давай, – прошептала Гаота, хотя и этого говорить ей было не нужно, и шар начал надуваться. Нет, это ей даже нравилось. Никаких усилий не требовалось для этой забавы, она даже могла и в самом деле запускать шары друг за другом как волны, позволяя разбегаться им не только в стороны, но и вверх и вниз. Но теперь, среди четырнадцати почти сверстников и неподвижной Пайсины, она ограничилась одним шаром, который, вздуваясь невидимым пузырем, собирался поглотить сначала войлочный круг, потом весь зал, а потом и всю крепость, включая и все четыре предела и изрядную часть скал вокруг. Насколько долго Гаота могла его отслеживать? Она не думала об этом; когда забавлялась этим в Аршли, то легко осязала весь город. Чувствовала вспыхивающие искрами амулеты и обереги. Вздрагивала от черных пятен мерзавцев. Радовалась светлым ноткам детей и добрых людей. Ловила настороженность колдунов и еще кого-то, кто изо всех сил пытался остаться незамеченным. Даже удивлялась, как ее прикосновение, куда как более легкое, чем порыв теплого ветра, могло быть замечено. Удивлялась и в следующий раз делала это еще более легко и неприметно. Вот и теперь никто из ее соучеников не почувствовал границу шара, зато сама Гаота ощутила каждого, и если не угадала, в чем его талант, то уж во всяком случае могла отыскать ключ к его тайне. Так же, как и к тайне Пайсины, которая шевельнулась, приоткрыла глаза и стала окидывать взглядом одного за другим своих учеников, словно пытаясь угадать, кто из них посмел навести ворожбу на своего наставника. Гаота плотнее закрыла глаза, стала еще легче, еще тоньше, и только когда граница ее шара миновала Пайсину, выдохнула. Ей не удалось разобрать, что за вихрь бушевал внутри наставницы, поскольку та умела закрываться, и закрылась мгновенно, едва почувствовала внимание к себе, но она определила причину боли, которая не давала успокоиться ране на предплечье Пайсины. Рука была словно оплетена паутиной, которая скрывалась в плоти. Паутина была как будто живой. Она дышала, и боль, которая возникала от этого дыхания, не отпускала Пайсину ни на секунду. Весь этот месяц, который Пайсина вихрем металась по Стеблям, она испытывала страшную, ноющую боль. И пять или шесть попыток снять эту боль только усиливали ее, поскольку висели багровыми сгустками на этой паутине, утяжеляя ее.
«Магия, – подумала Гаота. – Там, откуда она пришла, ее пытались остановить. Отсюда и раны от оружия, которые почти все залечены, и эта царапина на предплечье, которая была нанесена чем-то с применением магии. И эта боль сводит ее с ума. Хотя сейчас она молчит не потому, что ей больно, а потому что наблюдает за учениками. Так надо, только смотреть. Держать паузу. Соблюдать тишину. Так надо. Но если не избавить ее от боли, она сломается. В ней еще много прочности, но она все равно сломается. Потому что сердце паутины не в руке, а в сердце наставницы. Там серый, едва приметный комок, который заряжается от биения, который питается током крови, который изгибается и трясется, потому что кто-то далекий пытается через этот комок разглядеть что-то за пеленой, скрывающей Стебли от постороннего взора».
