Центр замедлил шаг.
Крылья перешли на трусцу.
– Впер-ред! – выхаркнул Деметрий, уже и сам понимая, что приказ выполнен не будет.
Возможно, кое-кто из гетайров, более, чем иные, смелый и послушный, подчинился бы и пошел на верную смерть.
Но кони уже отказывали в повиновении людям.
И строй слонов походил на мешок, еще не завязанный, еще готовый выпустить побежденных, но в одном лишь направлении: на запад.
Туда, где съезжалась, и приходила в себя, и уже почти готова была к новому бою потрепанная, поредевшая, но не разбитая наголову, подобно персам, фессалийская конница, и горбастый, умный Плейстарх, размазывая по рассеченному лицу кровавую юшку, рвал глотку, созывая всадников, хлестал плетью неторопливых и сулил златые горы отважным, приказывая и умоляя не мешкать – во имя брата своего Кассандра Македонского, не отказавшего в любви чернокожему горбуну, и племяннику Филиппу, которому он, Прейстарх, поможет царствовать после ухода хворого Кассандра.
Хрипели люди, цепляясь за конские гривы.
Вопили кони, сбрасывая седоков.
Молча наступали слоны.
– Там Антигон! – уже не кричал, а бесслезно рыдал Полиоркет, слепо втыкая ладонь в воздух, туда, где далеко-далеко, становясь с каждым мгновением все дальше и недостижимей, шелестели отзвуки битвы.
Гетайры, с трудом усмиряя блестящих коней, отводили глаза, но Деметрий не замечал этого. Зато замечал Зопир. И, видя, не мог осудить.
Можно сражаться одному против сотни – и победить! Очень редко, но такое бывало.
Нельзя сражаться с Ананке.
И потому Деметрий не прав.
Царей в безвыходных ситуациях, случается, спасают боги.
Воинов обязаны спасать цари.
Если хотят оставаться царями.
– Там! Ан-ти-гон! – визжал Деметрий, не помня себя.
Гетайры пятились.
– Аааааааа!
В налитых кровью глазах Полиоркета всплеснулось безумие; аравийский красавец взвыл от беспощадного удара и рванулся вперед, навстречу слонам.
Умирать.
Вместе с Антигоном.
– Папа-а-а-а-ааааааа! Па-а-аааа…
Вой оборвался.
Став на миг единым целым с конем, Зопир вплотную прижался к царю, закусил губу и почти без размаха, коротко и точно ударил Деметрия ребром ладони меж закрылками шлема и нашейником панциря.
И базилевс замер в седле, сохранив сознание, но вмиг обмякнув и удивленно распахнув обеспамятевшие глаза.
Белоснежный конь облегченно вздохнул, пятясь от слонов.
– Прости, шах! Ты должен жить!
Ловко примотав слипшимися бурыми комками гривы пояс Полиоркета к луке высокого азиатского седла, перс подцепил крюком золоченый повод.
Дернул.
Деметрий покачнулся, но память тела удержала его.
И Зопир махнул рукой, указывая гетайрам на запад, где уже смыкался, но еще не сомкнулся живой заслон серых неторопливых смертей.
– За мной!
Повторять не пришлось.
Этерия подчинилась беспрекословно.
И – слишком поздно.
– Кал-ли-юууууууууууууууугаааааааааа! – выл ветер.
Огромный белый слон ускорил шаг и встал на пути всадников, вскинув хобот и победно трубя в ответ небу:
– Хах-хи-йюууууууууууу-х-хаааа!
Первые пять или шесть всадников, не успевшие придержать намет, были мгновенно вмяты в землю, и только недотоптанные кони, разбрасывая вокруг рваные ошметки внутренностей, бились и плакали в кисло смердящей траве.
– Х-ха-а-эш-ша-а-ах-хх! – трубил белый исполин, и небо гудело, откликаясь:
– Ах-х-ха-х-хах-ха-а-а!
И одобряя:
– Мах-ха-ха-атхи-и-и-и!
И поощряя:
– Джанг! Джанг!
И хохоча:
– Ах-ха-х-ха-а-э-эш-ша-а… а… ааа-а!..
Веселился Ганеша!
Смех его, мало кому слышный, проникал сквозь толстую шкуру маха-хатхи Раджива, растворялся в густом багрянце благородной крови, раздувая алые сполохи в глазах вожака, и кшатрий Скандадитья, неподвижно восседая на широком загривке зверя, блаженно щурился, упиваясь малыми крохами наслаждения, не сравнимого ни с чем, затмевающего любую из пятисот пятидесяти услад, описанных «Камасутрой»…
Он – знал!
Рожденный дважды, удостоенный в прежнем воплощении образа хатхи и посвятивший жизнь свою служению Ганеше, Оседлавшему Крысу, мог и умел, памятью перерождений, разделить восторг белого исполина…
Ибо нет удовольствия высшего, чем созерцание врага, нашедшего свою Калиюгу!
Ибо развеселивший Одноклыкого станет блажен, слившись с божественной сущностью после того, как пепел его растворится в священных водах мутного Ганга, Реки Рек, испить воду которой не позволил единождырожденным юнанам Брама Неявный…
Они были сейчас едины, Белый Слон, Раджив, и его погонщик-человек, махаут! Непостижимые нити связали их души, и каждая мысль человека воплощалась слоном, и каждое движение слона лишь на долю мгновения опережало неповоротливую мысль человека.
«Двойная цепь Кришны», – думает махаут, и ранее, нежели мысль облекается в слово, властный взмах хобота Раджива указывает покорным младшим слонам хатхи: перестроиться!
«Укус Кали», – шевелит губами махаут и опаздывает завершить, ибо белый гигант уже завершает двойной шаг вперед, сметает утяжеленным браслетами хоботом очередного всадника, и задерживается, позволив младшим догнать себя.
«Жернова Пляшущего», – кивает махаут, зная, что совершится сейчас…
Все, как всегда!
Замкнется цепь живых валунов, и пройдут хатхи навстречу один одному, и разойдутся, и сойдутся вновь, перетирая остатки храбрых и глупых юнанов.
– Джанг, Раджив, джанг!
– Т-ш-ша-ас-с-са-а-а-и-и-й-яа-а! – соглашается Раджив.
И – замирает на месте.
Неожиданно и непостижимо.
Резко.
Разрывая нить, соединяющую его сущность с сущностью махаута.
Позволяя махауту Скандадитье человеческим взглядом увидеть то, чего не может быть, не может просто потому, что подобное невозможно?!
Очередной юнан, обреченный, чмокнув, лопнуть под тяжестью ноги Раджива, или отлететь в сторону, выбитый из жизни хлестким ударом хобота, или распасться, располовиненный дымящимся от крови лезвием, – не мертв!
Мало того! Осадив уже ничего не боящегося от запредельного ужаса коня, он глядит в глаза Белому Гиганту, и во взгляде его нет ничего человеческого! И ничего звериного…
