Эра завороженно переворачивала страницы и остановилась еще на одном рисунке.
– А это что?
– Понятия не имею…
– А я знаю. Это женщина, – уверенно сказала Эра.
– Женщина?
– Да. Голая и к тому же беременная. На девятом месяце наверняка, видишь, живот какой большой? Ой, Шурка, как интересно! У меня мурашки по спине бегут. Давай покажем Олегу Януариевичу!
Шурка испуганно закрыл тетрадь.
– Ни в коем случае! Он узнает это вместе со всеми!
– С кем со всеми?
– Со всей нашей страной… Со всем народом… Со всем человечеством!
Песня у костра кончилась.
– Муромцев! – закричали оттуда. – Му! ром! цев!
Шурка посмотрел на Эру, взял ее за руку.
– Слушай, Эрка, ты можешь спрятать его у себя? Но чтобы никто-никто!
– Конечно, – искренне и уверенно ответила Эра…
Селение Карахтай под Ташкентом.
21 марта 1920 года
…Кавалеристы вольготно расселись и улеглись на зеленой траве под цветущими персиковыми деревьями. Курили, болтали, смеялись, смотрели в голубое небо. Под одним из деревьев расположилась Наталья. Ее ноги были укрыты красным знаменем с названием корпуса. Золотыми нитками она прибавляла к нему имя Ленина.
За накрытым кумачом столом сидел Брускин. Рядом стояли дед и внук Государевы, похожие друг на друга, благообразные. Дед держал в руках желтые пергаментные листы. Брускин улыбнулся ему и кивнул.
– «Се написах свое грешное хожение за три моря, – торжественно и протяжно, как на церковной службе, стал читать дед Государев. – Поидох от Спаса святаго златоверхаго и се его милостью, от государя своего от великаго князя Михаила Борисовича Тверьскаго и от владыки Генадья Тверьскаго и Бориса Захарьича и поидох вниз Волгою и приидох в Монастырь Колязин ко святеи Троицы живоначальной и к святым мученикам Борису и Глебу; и у игумена благословив у Макарья и у святыя братьи».
– Чего-то ты буровишь, Тимофеич, вроде по-нашему, а непонятно! – крикнул Новиков недовольно.
– Ты про Индию давай, не в церкви, слава богу, – поддержал Ивана комэск Колобков.
– Тише, товарищи, сейчас будет перевод, – объяснил Брускин.
И, заглядывая в лист, волнуясь, стал переводить Государев-внук…
…Была ночь. Шурка и тот подросток-индиец быстро шли вдоль берега к скалам. В руке подростка была Шуркина «Спидола» и гремела на всю громкость американским рок-н-роллом. Шурка светил себе под ноги фонариком-«жучком». Индиец выключил приемник и повернулся.
– He had a dog. Black dog
[4]
, – сообщил он важно.
Шурка кивнул…
– …«И есть тут Индийская страна, и люди все нагие: голова не покрыта, груди голы, волосы в одну косу плетены. Все ходят брюхаты, детей родят каждый год, и детей у них много. Мужи и жены все нагие и все черные. В Индийской земле гости останавливаются на подворьях, и кушанья для них варят государыни и спят с гостями…»
Государев-внук замолк вдруг и покраснел как маков цвет. Слушающим же, наоборот, понравилось, зашумели кавалеристы, загоготали, хлопая друг друга по плечам. Новиков крутил усы и посматривал на Наталью. Она же продолжала вышивать, делая вид, что ничегошеньки не слышит. Брускин кинул на нее смущенный взгляд и нахмурился.
– Тише, товарищи! – потребовал он строго. – Не забывайте, что писал это человек темный, отсталый, несознательный! И когда писал – пятьсот лет назад!..
…Подросток-индиец остановился у небольшого отверстия в скале и указал на него пальцем:
– Here.
– Хи ливд хиа? – спросил Шурка недоверчиво.
– Yes
[5]
.
Шурка двинулся к отверстию, но индиец преградил путь.
– Watch
[6]
, – напомнил он.
– Ах да, извини, сорри. Плиз… – смутился Шурка, торопливо снял с руки и отдал свои часы…
…Кавалеристы слушали в молчании, некоторые даже открыв рот.
– «Есть в том Аянде птица гукук, летает ночью и кричит “кук-кук”, на которую хоромину она сядет, то тот человек умрет; а кто захочет ее убить, тогда у нее изо рта огонь выйдет. Обезьяны живут в лесу, и есть у них князь обезьянский, ходит со своей ратью. И если их кто тронет, тогда они жалуются князю своему, и они, напав на город, дворы разрушают и людей побивают».
– Это что ж, мы с обезьянами там воевать будем? – удивленно и растерянно высказался один из слушателей.
– Не с обезьянами, а с англичанами, голова два уха, – поправил другой.
…Согнувшись, Шурка стоял посреди небольшой пещеры. Напряженно гудел «жучок» в его руке. У стены был устроен топчан из камней и кучи высохших водорослей. Столом и стулом обитателю пещеры служили плоские камни. У другой стены был выложен из камней очаг – над ним в скале сквозило отверстие. Над топчаном углем были отмечены палочками прожитые здесь дни. Шурка опустился на колени, стал шарить рукой по полу, но ничего не нашел. Тогда он подполз к очагу, запустил ладонь в кучу пепла и обнаружил в нем маленький бумажный комок. Шурка осторожно развернул его. Это была вырезанная из газеты фотография Мавзолея Ленина. Но вместо имени вождя кто-то накорябал на нем карандашом – «ШИШКИН».
– «…И в том Джумере хан взял у меня жеребца. Узнав, что я не мусульманин, а русский, он сказал: “И жеребца отдам, и тысячу золотых дам, только прими веру нашу Мухаммедову, если не примешь нашей магометанской веры, то и жеребца возьму, и тысячу золотых с твоей головы возьму”. И учинил мне срок 4 дня, в пост Богородицы на Спасов день. И Господь Бог смилостивился на свой честной праздник, не оставил своей милости от меня, грешного, и не повелел мне погибнуть в Джумере с нечестивыми. В канун Спасова дня приехал хорасанец Ходжа Мухаммед, и я бил ему челом, чтобы попросил обо мне. И он ездил к хану в город и упросил его, чтобы меня в веру не обращали; он и жеребца моего у него взял. Таково Господне чудо на Спасов день. Вот, братья русские христиане, тот оставь свою веру на Руси и призвав Мухаммедову, иди в индостанскую землю»
[7]
.
Слушатели молчали.
– Ничто, – спокойно прореагировал на это комэск Колобков. – У меня в эскадроне татар да башкир чуть не половина. Ежели чего – в обиду не дадут. Правду говорю, Мустафа?
Засмеялись, загоготали кавалеристы…
– «Шиш-кин», – прочитал Шурка по слогам и вдруг услышал голос Эры:
– Шура, ты здесь?
