– Темно, чёрт, – прошептал Иван, нашел пуповину, перекусил ее и крепко перевязал ниткой.
– Она умерла, Ваня, она умерла! – закричал вдруг Брускин. – Таличка!
И вновь как-то сразу, вдруг очистилась луна, и Иван увидел ребенка. Он был очень большой и очень страшный. Большая круглая голова, черные птичьи глазки, плоский нос, широкий синегубый рот, а на тщедушном тельце шевелились, перебирая, цапая воздух черными коготками, несколько ручек, как у Шивы. От ужаса волосы поднялись на голове Ивана.
– Таличка, голубушка, ну скажи что-нибудь, что же ты молчишь? – бормотал, захлебываясь слезами, Брускин.
Иван протянул осторожно руку к лицу родившегося, и тот мгновенно среагировал – вцепился в указательный палец мелкими острыми зубками. Иван сморщился от боли, страха и отвращения и сдавил изо всей силы его лицо и горло.
Человек пятьдесят красноармейцев сидели рядами на земле в тени баньяна, обращенные к стоящему Брускину. Григорий Наумович был серьезен. За его спиной было развернуто знамя корпуса и висел портрет Сталина из тех, уцелевших в землетрясении. «Ленин» – было написано под ним на русском, английском и хинди. Рядом сидел Иван и в волнении мял завязанный тряпкой указательный палец, видимо болевший.
– Товарищи! – заговорил Брускин. – Первый вопрос повестки дня – прием в партию. К нам поступило заявление от товарища Новикова. – Комиссар поднял листок, который держал в руке, и стал читать: – «Заявление. Прошу принять меня в ряды ВКП(б). Комдив Новиков». Коротко, но содержательно. У кого есть вопросы к товарищу Новикову? Встаньте, пожалуйста, Иван Васильевич.
Новик деревянно поднялся. Было видно, что он тщательно готовился к этому событию: сапоги были начищены, обмундирование выстирано и даже каким-то образом выглажено. Ко всему он был тщательным образом выбрит и волосы зачесаны, волосок к волоску, назад. Иван кашлянул и заговорил глухим, чужим от волнения голосом:
– Родился я в Самарской губернии, в селе Новиково, в бедняцкой семье… Во-от… В семье у нас было двенадцать детей… С детских лет познал тяжелый крестьянский труд…
Сюда, к баньяновой рощице, шла Наталья. Она похудела после родов и лицом стала похожа на маленькую большеглазую девочку, да и шла она, осторожно ступая босыми ногами, как ребенок, боящийся упасть. Одета она была в то же широкое, сшитое из старых гимнастерок платье, из которого перла огромная грудь. На многажды стиранной линялой ткани заметно выделялись два темных мокрых пятна на сосках. Брускин, косясь, наблюдал за ней, при этом в лице его появилось что-то страдальческое.
Наталья вошла под живой навес баньяна и, удивленно и укоризненно глядя то на Брускина, то на Ивана, пошла к ним. Иван тоже заметил ее и замолчал.
– Ну нельзя же так, товарищи! У нас все-таки закрытое партсобрание! – возмутился кто-то из старых партийцев.
– Что тебе, Таличка? – стараясь быть как можно более ласковым, обратился к ней Брускин.
Но она не ответила и остановилась.
– …Потом пошел на империалистическую, а за что воевал – не понимал… – вновь забубнил Иван.
– Что же вы?! – заговорила вдруг Наталья, вскинув брови, детским голоском, с детской интонацией, укоризненной и капризной. – А причащаться кто будет? Я вас жду-жду, а вы не идете.
– Хорошо, Таличка, хорошо, – боясь расстроить ее, ласково пообещал Брускин. – Подожди немного – мы скоро…
Наталья шла впереди широким шагом, держа в опущенной руке гремящую цепь и помахивая ею, как кадилом. Брускин и Иван шли сзади.
– Ну как, вы уже почувствовали? – негромко, но очень заинтересованно спросил Брускин.
Иван выглядел усталым и озабоченным.
– Чего? – не понял он.
– Уже почувствовали себя большевиком? – допытывался комиссар.
Иван прислушался к себе и кивнул. И тут же посмотрел на Наталью и нахмурился.
– Не могу я это выносить!
На лице Брускина вновь появилось страдальческое выражение.
– Что делать, Иван Васильевич, что делать… Вы знаете, с моей бабушкой было нечто подобное, когда папу отправили в пожизненную каторгу, а мама умерла… И ничего, прошло… Главное – терпеть и не расстраивать ее. И все образуется, я уверен!
Они часто спотыкались, потому что весь берег был в каких-то ямках. Наталья оглянулась и нахмурила бровки. Брускин и Иван прибавили шагу.
На ровном, разглаженном песке было нарисовано основание церкви: притвор, средняя часть, – а камнями были обозначены алтарь, солея, амвон. На защитном пулеметном щитке был устроен иконостас: иконками служили маленькие фотографии красноармейцев.
Наталья встала на камушек амвона и спросила нетерпеливо:
– Ну? Что же вы не заходите?
Брускин быстро перекрестился, поклонился и «вошел».
– А ты, Ваня?
Иван вздохнул и сделал то же самое, но на глазах Натальи мгновенно выступили слезы.
– Где же ты идешь, тут же стена! – воскликнула она дрожащим голосом.
Иван еще раз вздохнул, неумело перекрестился и «вошел» там, где был обозначен вход.
Они стояли перед Натальей, опустив головы, как прихожане перед священником. Наталья улыбалась.
– Гриша! – воскликнула она удивленно. – А где же мой крест? Ты же обещал…
– Сейчас, Таличка, сейчас.
Брускин осторожно, чтобы не сломать, вытащил из‑за пазухи осьмиконечный крест, сделанный из связанных нитками пластин пальмового листа. Наталья просияла от счастливого восторга.
– Ты хороший, Гриша, я тебя за это первого причащать стану. Целуй крест.
Брускин наклонился и поцеловал.
– И ручку! – неожиданно по-женски кокетливо-капризно потребовала Наталья.
Брускин чмокнул тыльную сторону ее ладони. Иван безмолвно повторил те же действия.
– Слава тебе, Боже! Слава тебе, Боже! Слава тебе, Бо-оже! – звонко и весело пропела Наталья, наклонилась и взяла в одну руку кружку с морской водой, а в другую слепленную из мокрого песка «просфорку».
– Причащается раб Божий Гриша-анька! – объявила Наталья и дала Брускину откусить от «просфорки» и запить водой.
– Причащается раб Божий Ива-анушка!
На скулах Ивана катнулись желваки, но он сделал то же. Песок застрял в усах Новика, и он скрытно сплевывал его.
А детские глаза Натальи так и сияли счастьем интересной и удавшейся игры.
– А молитву Господню ты, Ваня, сегодня выучил?
Иван не слышал. Брускин толкнул его локтем.
– Молитву! – шепотом напомнил он. – «Отче наш, иже еси на небесех…»
– «Отче наш, иже еси на небесех…» – все больше мрачнея, стал повторять Новик.
– «Да святится имя Твое», – подсказывал Брускин, умоляюще и смятенно глядя на Ивана.
