Коза осторожно, боком, подошла. Девочка быстро и привычно ухватила ее за рог и потянула упирающуюся к воротам, пригибая одновременно к земле. Недовольно, но тоже привычно, склонив набок рогатую голову, коза проехала под воротами.
– Идемте, – сказала девочка и пошла быстро и деловито. – Он на улице имени Полины Осипенко живет, он Костин дедушка…
– А тебя как зовут? – приветливо спросил Непомнящий.
– Меня?.. Зина… – ответила девочка, смущенно улыбнулась и глянула на козу. – Меня Зина и ее Зина… Мы ее уже большую купили… Она умная…
– А кем этот дедушка на заводе работает? – нетерпеливо спросил Мамин.
– Кто, дедушка Воробьев?
– Ну да, дедушка Воробьев.
– Он сторожем работает. Он у Кости боговерующий. Мы его два раза на совете дружины разбирали, а он не исправляется.
– Кто, Костя? – почему-то раздражаясь, спросил Мамин.
– Нет, дедушка Воробьев. – Девочка, наоборот, была невозмутима. – Мы за него Костю разбирали. Только если вам дедушка Воробьев нужен, то его сейчас там нет.
– А куда ж ты нас ведешь? – еле сдерживаясь, чтобы не заорать, спросил Мамин.
– Вы спросили: где живет дедушка Воробьев, я вас туда веду. Только сейчас его там нет.
– Где… он?.. – тихо спросил Мамин.
– Он в церкви, – терпеливо объяснила девочка. – Он боговерующий, он в хоре поет.
– А где церковь?! – заорал все-таки Мамин.
Девочка обиделась.
– Церковь там, – она указала в сторону, противоположную той, куда они шли. – Вон крест торчит…
Мамин повернулся и почти побежал к церкви, за ним – Свириденко и Непомнящий, девочка. Последней трусила коза.
Девочка нагнала Мамина, потянула его за рукав, остановила, посмотрела в его глаза серьезно и сосредоточенно, попросила:
– Вы скажите, пожалуйста, Косте, чтобы он не выбражал…
Церковь была невысокая, и не каменная, а бревенчатая, с просторными окнами в частых переплетах узорных решеток. Толстенные бревна стен были выкрашены темно-зеленой краской, кажется такой же, какой был выкрашен их танк. Маленькая золотая маковка с крестом лишь немного возвышалась над старыми густыми липами, окружавшими церковь.
– Красивая, – сказал на ходу Непомнящий.
– Чего ж тут красивого? – Мамин покосился на учителя недоверчиво и подозрительно.
На паперти стояли гнутые черные старухи и белые старики в допотопных каких-то армяках.
Они пробежали мимо, стараясь не глядеть на склоненные головы и протянутые стариковские ладошки.
– Кормит их Советская власть, кормит, им все мало, – процедил на ходу Мамин, и тут его схватила за край гимнастерки чья-то цепкая и сильная рука.
Мамин остановился, повернул голову. За гимнастерку держал его дурак – высокий, головы на полторы выше Мамина. У дурака было круглое детское лицо, грязное вокруг рта, с редкими жесткими волосками на подбородке, светлые, почти прозрачные глаза и золотистые курчавые волосы.
– Дяинька, – заговорил он голосом доверчивого пятилетнего ребенка. – Дяинька, дай медалю… – И вторая рука его, грязная, в цыпках, потянулась в груди курсанта, к значкам. У меня вона… – похвалился дурак, морща подбородок и взглядывая на собственную грудь. На грязной шее дурака, на голой костлявой груди висел на веревочке большой оловянный крест, а на старом полотняном пиджаке, на обеих сторонах, крепилось десятка полтора значков, самых разных. На дураке были узкие короткие штаны, а огромные грязные ноги обуты в новые блестящие калоши, подвязанные бечевками. – Дай медалю, дяинька… – повторил дурак искреннюю просьбу.
В первое мгновение Мамин испугался, но только в первое. Он с силой выдернул край гимнастерки из цепкой руки дурака и первым вошел в церковь, в притвор, куда пробивались из приоткрытой двери глухие неразборчивые голоса, запах ладана и мерцающий свет множества горящих свечей. Непомнящий стянул с головы кепку; глядя на него, снял шлем Свириденко. Мамин, в фуражке, уже открывал высокую тяжелую дверь.
– Фуражку снимите, – шепнул ему в спину Непомнящий, но Мамин как будто не слышал.
Войдя, Мамин чуть не натолкнулся на чьи-то здоровенные растоптанные лапотные подошвы. Это стояла на коленях широкая деревенская баба – в серой домотканой юбке, белой широкой кофте и в таком же выходном платке.
Церковь была полна.
– Вот они где, – возмущенно прошептал Мамин. – Нашли, куда спрятаться. Где тут у них хор? – спросил он Непомнящего.
Тот не ответил, потому что тоже не знал.
Посредине у аналоя стоял к ним спиной чтец и неразборчиво что-то бубнил. Под низкими темными сводами было сумрачно и душно. Позвякивала кадильная цепь. Почти все стояли на коленях и часто крестились. Чтец замолк, и тотчас в алтаре зазвучал голос – глухой и далекий, но сильный и суровый:
– Ми-ир ти!
– И духови твоему! – отозвался чтец.
– Премудрость! – воскликнул дьякон, с кадилом вышедший из сумрака на свет.
Мамин подмигнул товарищам и повторил саркастически:
– Премудрость…
– Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя, – затараторил чтец, и тотчас высоко повторил хор:
– Аллилуйя! Аллилуйя! Аллилуйя!
– Там они, – шепнул Мамин и указал на клирос. Учитель умоляюще посмотрел на командира, но тот зашептал свирепо: – Мы что, ждать будем, пока они тут намолятся?
Учитель вздохнул и стал пробираться к клиросу.
– Услышит тя Господь в день печали! – протяжно проговорил чтец, и хор вновь запел «аллилуйя».
Царские врата стали медленно отворяться, и танкисты замерли в испуганном ожидании. С лица Мамина исчезла усмешка.
Батюшка был невысокий, с животиком под старой парчовой рясой, не очень похожий на попа, обыкновенный, уж очень домашний, без бороды, которая, видимо, не росла на его мягком розовом лице.
– Прему-удро-ость! – затянул он неожиданно густым суровым голосом, но в конце голос стал вдруг садиться, затихать, словно кто-то повернул ручку звука на уменьшение.
Священник смотрел на Мамина, прямо в его командирские глаза.
В церкви наступила тишина. Стоящие на коленях стали поворачиваться, неловко тянуть шеи, чтобы увидеть то, что заставило батюшку замолчать.
Мамин напрягся, на шее его катнулся кадык.
– Святый чистый, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас, – прошептала себе под нос какая-то старуха, и все услышали это.
Батюшка смотрел на Мамина, на его звезду на фуражке и словно ждал, что тот ему скажет сейчас что-то единственно нужное, исключительно важное, после чего можно продолжать жить на свете. Мамин почувствовал это и сказал.
– Здравия желаю, – сказал он вежливо, но твердо и, резко повернувшись, пошел к выходу.
