Если бы я знал, какую роль сыграет потом в моем отношении к Анне эта ее особенность, я бы вызвал ее на разговор. Но я боялся, что ее неприятно поразит моя наблюдательность. «Это же не обман, не ложь, человек охраняет свою свободу, – говорил я себе. – Ты ведь тоже скрываешь историю Песьего Царя, молчишь; тебе ли упрекать?»
Мы стали жить вместе; точнее, наполовину вместе, наполовину поврозь – два летних сезона я провел в дальних экспедициях. Марс тогда познакомил меня с очередным заказчиком. Услышав, в чем суть задания, я сначала рассмеялся, хотел посоветовать не тратить зря деньги – а потом согласился, почувствовав, как удивительно рифмуется оно с общим духом времени.
То было странное время промежутка; время, когда Россия словно снилась самой себе. Медленное умирание Ельцина, череда преемников – фантомов, людей из матрешки, зайцев из шляпы фокусника; время само, казалось, порождает фантастические прожекты, воспаленные миражи. Рос рынок, снова вернулось ощущение великого Поля Чудес, позабытое, казалось, с войной, выборами, возможным реваншем коммунистов.
Марс тогда вошел в силу, летал в Афганистан на секретные переговоры с Ахмад Шахом Масудом, с давним своим врагом: обсуждались поставки оружия Северному альянсу, воевавшему с талибами, – в обмен на драгоценные камни из Панджшерского ущелья. Марс возглавил делегацию армейских офицеров и чинов службы внешней разведки; его команда двигалась наверх, набирая вес.
Марс и свел меня с представителями японского бизнесмена, имевшего связи в нашем правительстве. Бизнесмен, технократ и богач, был рационально безумен. Только что англичане клонировали овечку Долли, а он загорелся идеей клонировать мамонта.
Ему нужен был биоматериал, свежий, только что из вечной мерзлоты. Что, в принципе, невозможным не казалось: мамонтов иногда находят в руслах рек, в обрывах Северного Ледовитого океана, при вскрышных работах на карьерах – только туши успевают испортиться, буквально – растечься раньше, чем прибудут ученые. А тут поисковую группу снабдили вертолетом с дизель-генераторами и холодильным оборудованием, договорились с пограничниками о полетах в запретной зоне, зафрахтовали судно – если понадобится вывозить тушу по воде; все это хозяйство числилось экспедицией Академии наук, а работало на самом деле на японца. Конечно, заказчика обворовывали почем зря, сочиняли «мертвые души», получавшие зарплату, придумывали несуществовавшие взятки, мухлевали с бухгалтерией, списывали годный инструмент. Но японец платил и платил – за свою мечту, воплотить которую можно было только на русском Поле Чудес, ибо правительство любой другой страны не отдало бы ему мамонта в собственность, а он хотел не кусок, не часть, а ископаемого зверя целиком.
Бредовый заказ, но это была та небольшая глубина, на которую я готов был нырять после страха, испытанного в Ростове и Ханкале. Да и Анна, которой я рассказал про ранние свои путешествия, про могилу на Бетпак-Дале, про ярость мертвых, словно шестым чувством что-то почуяв, умоляла меня, чтобы я больше не искал людей; она опасалась, что я натопчу в наш дом дорожку из сумерек, принесу, как в старой сказке, беду, что спрячется в котомке.
Два сезона я странствовал по дальним северным пределам. Оказалось, что поиски мамонта схожи с поисками людей: надо понять, в каких обстоятельствах он мог погибнуть. По слоям торфа и земли в речных обрывах я читал давние наводнения, которые могли уволочь мамонтенка и занести его илом, учился определять в срезах почвы болотные ямы, куда мамонт мог провалиться, различать обвалы, которые могли его засыпать. Только такие смерти годились, только они сохраняли тело нетленным в холодильнике вечной мерзлоты; мы же пока находили только кости и бивни, собрали целую коллекцию.
Якуты верят, что мамонты ходят под землей и умирают, если случайно покажутся на свет, проломят лбом стенку обрыва; и мне уже казалось, что мамонт действительно где-то рядом, он ускользает от нас под землей, меняет огромные свои норы; я искал его уже как человека, жертву вселенской катастрофы.
Два года я прожил среди мерзлоты; впервые увидел, почувствовал, как велики ее пространства. Мы находили доисторического лося, тело топографа, который, видно, упал в расщелину, трактор с санным поездом, а в кабине труп водителя – и все это мерзлота хранила так, словно смерть случилась вчера.
Да, в тех краях вообще установилось вечное «вчера», и все события прошлого равно близки. Мало что разлагается, проходит естественным путем смерти, мертвые опасно похожи на живых: тракторист, когда начал оттаивать, повернул голову, стали распрямляться согнутые пальцы, рот разъехался в ухмылке.
Анна водительствовала мной в этих землях. Там я понял, в чем сущность Девы спасения, Девы ожидания. Мы вышли в шторм, на лодке заглох мотор. Все существо вопило: к берегу, к берегу, но там был скальный мыс, его нужно было обогнуть и только затем причаливать; чтобы совершить такой маневр, курс – с учетом сноса по ветру – нужно было держать в открытое море.
Вот мужество – править в открытое море, зная, что быстрые надежды на спасение ложны, путь ведет через страх; и я бы тоже вместе со всеми орал, вставляя в уключины весла, «к берегу» – но почувствовал, что во мне есть малая толика заемного спокойствия Анны, и этого достаточно, чтобы удержаться от паники.
Четверо услышали мою команду, осознали, зачем нам уходить в море, навстречу штормовым волнам; двое полезли драться, их пришлось оглушить. Когда мы выплыли, обсушились у костра, я подумал, что вот так, наверное, и спасался дед Михаил – ему хватало какой-то малости, щепотки, спички, мгновения, чтобы увернуться от смерти.
Анна была со мной, когда на лагерь напали бандиты, решив, что мы черные старатели, моем алмазы на таежной реке; Анна удержала меня, когда вода попала в топливопровод вертолета и мы падали под шорох вращающихся на авторотации винтов, в страшной после гула турбин тишине, и летчики успели крикнуть только, чтобы все сидели по местам, иначе нарушится центровка машины; и я остался на месте, и другие остались; я даже привык существовать под воображаемой – и в то же время реальной ее защитой, привык, что пролечу, как на американских горках, через все опасности.
…Осенью, когда на тундру уже выпал снег, заканчивался сезон, я пошел в последний маршрут вдоль берега небольшой реки – до устья. С верховьев валила шуга, старицы подернулись льдом, хрустела ледяной коркой галька; вертолет наш стоял на приколе, все летные часы, положенные на месяц, мы потратили и ждали, когда наступит первое число и летчики нас заберут.
Товарищи по экспедиции стреляли перелетных гусей, им осточертели поиски, а я хотел в последний раз увидеть океан; шагал по отмелям, мимо белых, отмытых водой коряг, мимо птичьих и медвежьих следов; и вдруг увидел, что на склоне холма собрались чайки, они кричат, созывая своих, и клюют что-то.
Хобот – это был поросший мехом хобот; он торчал из глыбы льда, обнажившейся после сильных августовских дождей. Прогнав чаек, я развел костер, попытался вызвать лагерь через «уоки-токи» – бесполезно, я ушел слишком далеко.
Котелок за котелком я промывал ледяную глыбу кипятком; сползла грязь, лед протаял, и в нем проступили смутные очертания огромной головы. Похоже было, что мамонт – может быть, он был старый, больной или, наоборот, молодой, неопытный – упал в полную воды яму и не смог выбраться; дело происходило осенью, и он замерз в этом слитке застывшей воды, а по весне яму занесло речными отложениями, потом русло ушло в сторону, а теперь вернулось, взрезая старые слои, и мамонт показался на свет.
