Сурок проехал дальше того места, где мы распрощались с Ольгой и остальными. Намного дальше. Он остановился всего в трехстах метрах от левобережной арки. Приблизительно там, где должны находиться в настоящий момент наши убегающие товарищи. Я не желаю думать о худшем и тешу себя мыслью, что без боя Кленовская точно не сдалась бы. А стрельбы перед остановкой комбайна мы не слышали.
Последние выстрелы стихли минуту назад. Это было тяжелое уханье дробовика, который, помимо автомата, имелся у Сквайра и висел у него за спиной, когда он рванул в свою самоубийственную атаку. Судя по всему, Хилл опустошил все автоматные магазины и взялся за дробовик, но перезарядить его уже не успел. Однако удалось ли ему остановить Сурка до того, как тот настиг беглецов?
Он их не настиг. Я замечаю их разновозрастную троицу, едва мы с Туковым добегаем до замершего без движения комбайна. Эдик и Лев Карлович стоят вдалеке от него, а Ольга уже спешит нам навстречу, поскольку завидела нас раньше, чем мы – их.
Внезапно Кленовская останавливается, резко разворачивается и, не спрашивая нас ни о чем, бросается к кибермодулю.
– Сидней! – кричит она срывающимся голосом, подбегая к ведущей в операторский отсек лестнице. – Сидней, ты там?
Англичанин не отвечает, чему я нисколько не удивлен. Кабина Сурка выглядит так, словно в ней разорвалась мощная осколочная мина. Крыши нет, стены пробиты пулями, а обшивка на них изодрана в клочья. Учинившие этот разгром (не беря в расчет пулевые пробоины) конечности монстра все еще нависают над раскуроченным отсеком, но лишь немногие из них повреждены. Зато каждая заляпана кровью, а в стальном зажиме одной из них застрял согнутый пополам автомат. Я сильно сомневаюсь, что Хилл выжил, и полагаю, что его вообще нет на борту Сурка. Скорее всего, тот растерзал Сквайра на куски и сбросил их с моста, как только содрал с кабины крышу. А остановился уже потом, когда дали о себе знать множественные повреждения, которые успел нанести взбесившейся машине обезумевший человек.
Однако в который раз за сегодня мой прогноз не сбывается. Сидней находится в кабине и более того – он еще жив. Правда, жить ему осталось совсем недолго, а уготованную ему смерть нельзя назвать желанной даже с большой натяжкой.
Я хочу предупредить Ольгу о том, чтобы она пока не приближалась к Сурку, но та, один черт, не подчинилась бы. Нам с Туковым остается лишь взобраться на комбайн следом за ней – рисковать, так вместе, чего уж там. А затем – лишь стоять рядом и беспомощно наблюдать, как Кленовская обнимает истерзанного до неузнаваемости Сиднея, плачет и что-то без умолку твердит ему по-английски. Что именно, я не понимаю. Да и не хочу понимать, поскольку слова эти – явно не для наших с Мишей ушей. Сквайр еще не утратил рассудок и способен расслышать Ольгу. Он пытается ей отвечать и все время судорожно тянет к ней левую руку, желая, видимо, коснуться ее волос или щеки. Правой руки у Хилла нет – она оторвана выше локтя и где находится – неизвестно. В залитой кровью кабине царит хаос, и если бы наш британский друг не подавал признаков жизни, мы и его самого отыскали бы с большим трудом.
На Сиднее в буквальном смысле нет живого места. Мы видим переломанные кости, торчащие из-под кожи по всему телу англичанина. Видим неестественно вывернутую в колене правую ногу и изуродованную левую – такое ощущение, что ее частично обглодали пираньи. Видим глубокие зияющие раны на груди и животе. Видим сплошную багровую маску вместо лица, которое Ольга никак не может обтереть, потому что его моментально вновь заливает кровь. А ее вытекло и продолжает вытекать столько, что даже удивительно, как Хилл до сих пор способен шевелиться и разговаривать. Мы все это видим и осознаем, что уже ничем не можем помочь умирающему товарищу.
Осознает это и Ольга. И пусть они со Сквайром были заранее готовы к тому, что, каждый из них – а не исключено и оба вместе, – могут в любой момент погибнуть, свыкнуться с этой мыслью до конца у Кленовской явно не получилось. Она плачет молча, без заламывания рук и стенаний. Возможно, причина тому – присутствие поблизости Эдика, возможно, Ольга попросту не способна горевать иначе, но вряд ли ее сдержанность говорит о том, что творится сейчас в душе у «фантомки». Это выражают лишь ее глаза, в которых – беспросветное отчаянье. А также дикая боль – часть той боли, что терзает истекающего кровью Сиднея. Безусловно, ему гораздо легче умирать вдали от дома рядом с человеком, который разделяет с ним его боль. Вот только та ее половина, какую взяла на себя Кленовская, будет отныне мучить ее всю оставшуюся жизнь. Или до скончания веков, что в нашем случае одно и то же.
Хилл живет еще целую минуту. Живет в сознании, не прекращая разговаривать с Ольгой и гладить ей волосы. Просто немыслимо, как вообще истерзанное и переломанное тело Сквайра способно столь долго удерживать в себе жизненные силы. И тем не менее покидают они его легко, практически на одном выдохе, а агония длится и того меньше. Рука Сиднея обмякает и падает, а сам он умолкает на полуслове, издает короткий судорожный всхлип и роняет голову Кленовской на колени. Успел он сказать ей все, что хотел или нет, нам теперь никогда не узнать. Но даже если нет, вряд ли Ольга не сумеет догадаться, о чем он ей недоговорил.
– Прощай, – негромко и уже по-русски шепчет она. После чего закрывает лицо ладонями и продолжает все также беззвучно рыдать, вздрагивая и размазывая по щекам перемешанные с кровью Хилла слезы.
Я вспоминаю о том, что нахожусь в «Кальдере» не как гражданское лицо, а как выполняющий боевую задачу армейский офицер и, приняв строевую стойку, отдаю геройски павшему товарищу воинскую честь. Ему, а заодно Дросселю и Максуду Хакимову, без которых мы не сокрушили бы это стальное чудовище. Рядовой Туков следует моему примеру, а стоящий в отдалении с Эдиком Ефремов, понурив голову, обессиленно усаживается на свой контейнер и начинает тереть виски. До Льва Карловича, видимо, только сейчас доходит, в какую дорогую цену обошлась нам наша победа.
И лишь Эдик продолжает взирать на нас бесстрастными, не по-детски проницательными глазами. Он стоит, прижимая к груди планшет, и, я уверен, отлично понимает, что вокруг него происходит. Не может не понимать, пусть он вроде бы и не предсказывал гибель своего опекуна. Мальчик позволял ему глядеть на свои картины – пожалуй, единственный признак, по которому можно определить, значишь ты что-нибудь для Эдика или нет. И раз так, следовательно, он просто обязан проявить в связи со смертью Сиднея хоть капельку скорби. Ту самую малость, по которой нам стало бы понятно, что он тоже горюет о постигшей всех нас невосполнимой утрате.
Ничего подобного я ни в глазах мальчика, ни в его поведении не обнаруживаю. Ни единого, даже еле заметного намека на эмоции. И я не удивлюсь, если сейчас он усядется рядом с Ефремовым и вновь приступит к рисованию. Что ж, вот она, оборотная сторона Эдиковой невозмутимости. С этим ребенком не возникает проблем в экстремальных ситуациях, и там, где другие дети давно извели бы взрослых истериками, он воспринимает все свалившиеся на нас лишения с прямо-таки вселенским хладнокровием. И им же он отвечает на смерть своих лучших друзей – мягко говоря, не вполне нормальная реакция для ребенка. Не знаю, как Ольгу, а меня слегка коробит такое его отношение к Сиднею. Ведь он, полагаю, любил Эдика не меньше, чем своего оставшегося в Англии сына, и пожертвовал ради него жизнью.
