– Император сильно обеспокоен состоянием сиротских приютов, которые он открыл в Москве. Просит направить туда толкового врача и обеспечить его всем необходимым. Что скажете, Федор Петрович? У вас есть какая-нибудь кандидатура?
– Глеб Ильич Белозерский, – не задумываясь, ответил Гааз и тут же добавил: – Только Иоганн его без боя не отдаст.
– Думаете, справится? – засомневался генерал-губернатор. – Ведь опыта у него маловато.
– Опыт – дело наживное, а вот такого ума и таланта, как у Глеба, не наживешь. Это свыше дается. – Федор Петрович ткнул указательным пальцем вверх. – Отправьте его к сиротам, ваше превосходительство, мой вам совет…
Доктор попросил высадить его на Малой Лубянке, напротив церкви Святого Людовика. Ворота были заперты, но он стучался до тех пор, пока сонный служка не вышел ему навстречу. Узнав знаменитого доктора, он без возражений отпер для него церковь.
Пустая, темная, она казалась покинутой навсегда. Лишь огонек лампады, мигавший и трепетавший вдали, у дароносицы перед алтарем, подавал признаки жизни. Статуи, казалось, провожали удивленными взглядами ночных посетителей. Шаги Гааза и сопровождавшего его отчаянно зевавшего служки будили под сводами эхо. Служка помог Гаазу зажечь и поставить свечу перед статуей Антония Падуанского, еще раз зевнул, перекрестился и, по просьбе доктора, ушел. Гааз опустился на колени.
Он молился за императора.
Неизвестно каким чудом на следующее утро император оказался совершенно здоров. То ли в самом деле помогли молитвы и лечение Гааза, то ли прав был Арендт и государь просто-напросто переутомился, или могучая сила воли Николая Павловича одолела страшную болезнь… Но, встав с постели, он по обыкновению сделал зарядку с карабином, а явившемуся к завтраку Бенкендорфу заявил:
– По городу поползли слухи о моей болезни. Я желаю их развеять и проехать верхом по главным улицам.
– Арендт будет против, – попытался отговорить императора от опрометчивого поступка шеф жандармов.
– Вздор! Я прекрасно себя чувствую, – бодрился Николай.
– А если, не дай бог, у тебя закружится голова? Ведь ты еще довольно слаб! – выдвинул новый аргумент Александр Христофорович. – Ну как свалишься с коня при всем честном народе? Вот паника-то поднимется… Не приведи Господь!
Государь на минуту задумался, взвешивая все за и против, и, наконец, переменил решение:
– Хорошо, Алекс, я поеду в открытой коляске… с Митей. Генерал-губернатор должен будет поддерживать дух москвичей после того, как мы покинем город. А вы с Адлербергом следуйте за нами верхом…
Во время прогулки князь Голицын настоятельно просил императора покинуть холерный город.
– Перелом в ходе эпидемии, слава Богу, наступил, – отчитывался Дмитрий Владимирович, – число жертв с каждым днем сокращается. Вы, Ваше Величество, помогли Москве воспрянуть духом, выстоять в самые страшные для нее дни. Москвичи будут вам бесконечно за это благодарны. Однако оставаться долее в городе, подвергая свою жизнь опасности, было бы весьма опрометчиво с вашей стороны…
После прогулки Николай распорядился послать гонца в Тверь с приказом приготовить к его приезду дворец покойной сестры, великой княгини Екатерины Павловны. Именно в Твери решено было устроить карантин для всей императорской свиты перед возвращением в столицу.
* * *
Войдя в кабинет Евгения, Вилим остановился у притолоки и кашлянул, желая привлечь к себе внимание. Шувалов обернулся не сразу. Он сидел за рабочим столом и что-то писал. Наконец, положив перо на испачканное чернилами зеленое сукно, Евгений обернулся.
– Тебя не дозовешься, – сказал он сумрачно, впрочем, без гнева. Вид у него был подавленный и усталый, глаза погасли. За две с лишним недели, проведенные в московском особняке, он заметно постарел. – Где ты бегаешь, позволь узнать?
– Госпожа графиня меня отсылали с поручением, – вновь откашлявшись, сообщил Вилим.
– Матушка? – безучастно проговорил Евгений. Он смотрел мимо своего верного слуги, куда-то в стену. – Она, конечно, здесь полная хозяйка, да и в деревне тоже… Я ничего этого не приобретал своим трудом и не имею права распоряжаться ее имуществом. Но хотелось бы, чтобы она хоть моего камердинера мне оставила! Тебя нет ни утром, ни вечером, из-за каждого пустяка приходится ждать по часу!
Последние слова он произнес довольно желчным тоном. Вилим приблизился с видом самым загадочным и многозначительным.
– Так ведь, господин граф, ваша матушка и посылает меня с поручениями, которые касаются вас! Мало ли в доме слуг? А довериться она могла только мне!
– Да ты, плут, один стоишь всех слуг на свете! – заметил Шувалов, отворачиваясь и вновь берясь за перо. – Что за поручения такие? Верно уж, секрет?
– Ах, какой секрет, господин граф! – радостно подтвердил Вилим. – Никак не могу сказать, не велено, слово давал госпоже графине!
– Да я ничего и не выпытываю…
Евгений медлил над исписанным листом, скользя по нему взглядом, словно не узнавая собственного почерка. Внезапно одним гневным движением пальцев он смял бумагу в комок и швырнул в угол. Вилим проводил полет бумажного комка взглядом пса, которому бросили мячик, но остался на месте.
– Куда хотя бы ходишь, скажи? – осведомился Шувалов, беря из стопки чистый лист. – Или это тоже страшная тайна?
Фигаро на миг задумался. Затем на его губах появилась плутовская тонкая улыбка.
– Об этом госпожа графиня со мной не говорила… – протянул он. – Наверное, могу вам сказать… Тут, недалеко, к отцу Кириллу хожу. Да вы помните его!
– К священнику?! – откинувшись на спинку кресла, Шувалов изумленно поднял брови. – Так-так… Богомольцем ты вряд ли заделался, да и ходишь по матушкиным поручениям, которые касаются меня… И это страшная тайна… Все ясно! Матушка вновь хлопочет о моей женитьбе?
Вилим ничего не ответил, лишь прикрыл рыжие ресницы, что могло означать и «да», и «нет».
– Надо с ней поговорить! – уже всерьез осердясь, Шувалов поднялся из-за стола. – Эти ее затеи с женитьбой могут обернуться крупным скандалом! Да и… Поздно мне о женитьбе думать.
Его взгляд невольно скользнул в угол, туда, где лежал комок смятой бумаги. Вилим, от чьего внимания ничто не укрывалось, глянул туда же.
– Матушка ждут вас чай пить, – почему-то шепотом сообщил он.
– Сейчас иду… – Евгений отвечал механически, все еще глядя на смятый лист, словно с чем-то навсегда прощаясь. В его взгляде застыла тоска, в углах рта пролегли морщины, старившие его лет на десять. – Знаешь, Вилимка, в последнее время я что-то завидую людям, которые пьют до забвения всех чувств. Они хоть на время могут забыть свое горе… И то зло, которое причинили близким…
– Упаси вас Боже от этого, барин! – очень серьезно ответил камердинер и перекрестился.
Стоило хозяину ступить за порог кабинета, Вилим метнулся в угол, и, подхватив с ковра комок бумаги, сунул его в карман ливреи.
