Григор вернулся в деревню одним из первых, привез дочери ноутбук, жене – нарядную кофту, которую та, натянув и придирчиво оглядев в зеркале, со вздохом сняла и убрала на верхнюю полку бельевого шкафа: «Марина подрастет, будет носить, мне такое не подходит». Жизнь ее с возвращением мужа изменилась до неузнаваемости, и Валя очень старалась подладиться под нее, но пока не понимала как. Если в прошлые приезды Григора она вела себя тихой беспрекословной мышкой, а его снисходительные ласки принимала с благодарностью, гоня от себя назойливые мысли о женщинах, которых он обнимал там, на далеком севере, то сейчас, с появлением Назели, она впервые осмелилась дать волю копившейся все эти годы обиде. В первую ночь, после торопливых и бестолковых ласк, пока он курил в форточку, вглядываясь в морозную пургу, она, зарывшись лицом в подушку, с нарастающей яростью думала о том, как это унизительно – после долгой разлуки каждый раз заново учиться быть женщиной. Григор докурил, вернулся, озябший и пахнущий сигаретным дымом, нырнул под одеяло, прижался к ней всем телом, провел рукой по круглому ее боку, скользнул пальцами вниз, к животу. В душе Вали поднялась необъяснимая, каменная злоба, и она еле удержалась, чтобы не ущипнуть его за руку.
– Назели вернулась, – звонким голосом сообщила она в темноту.
Рука Григора на секунду замерла, потом продолжила скольжение по ее животу, туда, где змеился вниз от пупка неаккуратный шов, оставшийся после родов.
– Знаю, – глухо отозвался он, прижимаясь к ней теснее.
От его горячего дыхания нестерпимо ныло и покалывало в затылке, грудь налилась и набухла, словно перед кормлением, а низ живота закрутило так, что захотелось ткнуть туда кулаком, чтобы успокоить. Валя, сердясь на себя за возбуждение, резко повернулась к мужу, впилась пальцами ему в затылок, притянула к себе, он доверчиво подался к ней губами, но она не стала его целовать, а с нескрываемой злостью зашептала в рот, в полураскрытые его пахнущие табаком губы: «Радуешься?»
– В смысле? – окаменел Григор.
Валя почувствовала, как напряглись мышцы на его шее, но убирать рук не стала, наоборот, вцепилась сильнее.
– Мало было там по чужим юбкам шляться, теперь и здесь станешь?
Он хотел возразить, но она не дала. «Вот только не надо мне врать!» – прочеканила, задыхаясь от бешенства, и лягнула его в пах, но он успел изогнуться, и тогда она резко придвинулась к нему и вцепилась зубами в плечо.
Григор мгновенно рассвирепел. Дернулся, высвобождаясь из ее рук, повалил на спину, с силой, делая больно нежной коже бедер, развел сцепленные ноги, х-х-х, захрипела Валя, он зажал ей рот ладонью, придавил собой, проник пальцами в нее – до упора, до самого нутра, она выгнулась, всхлипнула, впилась ногтями ему в спину, засучила ногами, он чуть отстранился, но руки не убрал, надавил сильнее, она взвыла – не от боли, а от страха, что он ей там что-то повредит, – и обмякла. Внезапно, сшибая остатки разума, накатила волна нестерпимого, палящего возбуждения, накрыла с головой, обезволила и оглушила, Вале стало казаться, что она превратилась в продолжение руки Григора, в часть его тела – нужную или ненужную, можно отстричь, как прядь волос, а можно оставить, он уловил перемену в ее настроении, смягчил натиск, она судорожно вздохнула, его пальцы, словно щупальца, расползлись по ее внутренностям, достигли сердца, зажали его в железные тиски, превратив в тряпичный ком, Валя подалась навстречу, задвигалась, задавая свой ритм, высвободила из-под ладони Григора лицо, прижалась так, словно хотела раствориться в нем, задышала, жадно хватая воздух, он извлек мокрые пальцы, просунул ей в рот – она впервые ощутила свой вкус – солоновато-нежный, ошеломительно живой, широко раскинула ноги, помогая ему расположиться, он погрузился в нее – до краев, до остатка, задвигался – мощно и гневно, она изогнулась, заколотила по его спине кулаками, но не отстранилась, только повторила сквозь истому свистящим шепотом – радуешься? Он вцепился зубами в мочку ее уха и выдохнул, беспощадно и зло, в самое средоточие ее сознания: да, радуюсь.
Утром проснулись чужими друг другу людьми, позавтракали, стараясь не встречаться глазами, Марина щебетала, пересказывая свой сон, они с благодарностью слушали, поддакивая, потом Григор, накинув куртку, ушел очищать двор от снега, а Валя поставила тесто и занялась обедом, усадила дочь перебирать полбу, знала – провозится долго, но ей это было на руку, главное не оставаться одной. Григор, закончив с уборкой, вернулся в дом, заварил себе кофе, прошел в гостиную, включил телевизор, Валя наморщилась – терпеть не могла посторонний шум, но не стала ничего говорить, взялась за мясную начинку для пирога, обнаружила, что соль на исходе, снарядила дочь в магазин. Марина сначала отнекивалась, потом собиралась целую вечность, капризничала и злилась – то брюки не те, то пальто дурацкое и старомодное, Валя сердилась – одиннадцать лет, а такие запросы, отдала ей свой нарядный платок – темно-синий, с густой серебристой бахромой, Марина накинула его на плечи поверх пальто, повертелась перед зеркалом и, наконец, довольная, ушла, Валя подождала, пока калитка, скрипнув, закрылась за дочерью, прижалась лбом к инейному оконному стеклу, постояла, вбирая лбом милосердный зимний холод, голова полыхала огнем, пора проверить тесто, подумала она, но, вместо того чтобы идти на кухню, направилась в гостиную, прошла к телевизору и встала между ним и мужем, сложив на груди руки и широко расставив ноги. Он поймал ее взгляд, криво усмехнулся, поднялся. Она расстегнула пуговицы на горловине платья, задрала подол, повернулась к нему спиной – впервые не стыдясь своей неказистой наготы – тяжеловатого крупного зада, коротких крепких ног, расплывшихся щиколоток и узловатых вен, нагнулась, поймала его руки, сомкнула на своей груди, он вцепился в ее соски, она судорожно всхлипнула, ощущая, как по телу разливается удушливая истома, приняла его в себя, заскулила: сволочь, сволочь, он обхватил ее тяжелые груди ладонями, смял так, что она охнула, зашептал в затылок: заткнись, заткнись, она упрямо повторила: сссволочь… Когда дочь вернулась из магазина, прижимая к груди пачку соли и конфеты, за которые мать ее всегда нещадно ругала, но теперь не стала бы – праздники, отец приехал, – Григор курил на веранде, ловил ртом снежинки, дочь хмыкнула совсем по-взрослому: ты что, ребенок? он прижал ее к себе – румяную от мороза, родную, зарылся носом в пушистые волосы, зажмурился, прошептал бесслышно – моя, моя. После обеда вышел прогуляться, вернулся затемно, Валя не стала спрашивать, где он был, выставила пирог, заварила чаю, дочь к шести часам отпросилась погулять с подругами, она отпустила ее с легкостью, хотя раньше делала это с большой неохотой, ну что, побывал у нее, спросила у Григора, когда они остались одни, нет, ответил тот, изменившись в лице, – она села ему на колени, лицом к лицу, чуть приподнялась, полезла ему в ширинку, завозилась там рукой, выдохнула: а что так, она тебе не дала? он посмотрел ей в глаза – долгим немигающим взглядом, а потом обрезал, словно выплюнул: нет, я просто не решился зайти. Валя стянула через голову платье, расстегнула ему рубашку, прильнула ноющими сосками к его теплой груди, не отдам тебя ей, слышишь, не отдам, мне просто увидеть ее и все, прошептал он, не отводя взгляда, а вот хрен тебе, сволочь, зашипела она и вцепилась ногтями ему в лицо. Он высвободился, скрутил ее так, чтобы она не могла двигаться, встал – она скатилась кулем на пол, попыталась придержать его за ногу – он брезгливо вывернулся, вышел, завозился в прихожей, натягивая куртку, в сердцах хлопнул входной дверью, она крикнула ему вслед: зачем ты тогда вернулся, сволочь, мало тебе было тех девок?!
