Жорик как раз стриг Гадрутанц Паро. Ованес поздоровался и бесцеремонно уставился на нее. Паро была очень некрасивой женщиной. Даже беспощадно некрасивой – огромная голова на короткой толстой шее, изрытое оспинами лицо, три поперечные волосинки. Жорик эти три волосинки старательно стриг.
– Ах, как красиво, – время от времени восклицала Паро, изучая свое отражение в зеркале, – ах, как красиво!
– Очень красиво, – соглашался Жорик, – очень!
Когда Паро, расплатившись, ушла, он обернулся к двоюродному деду и развел руками:
– А что я должен был говорить?!
– И то верно, – отмер Ованес.
– Нелегкая у него работа, – удрученно делился он потом с Марлезоном, – стриги и поддакивай, стриги и поддакивай. Бедный мальчик, так ведь самоуважение потерять можно.
Ованес с большой симпатией относился к Жорику. Тот напоминал его в молодости – такой же нескладный, с остро торчащим кадыком и непослушными кудрявыми волосами. Как раз в его возрасте Ованес и жениховался к Сатеник. К первому свиданию съездил в город, прикупил модные по тем временам брюки, попросил мать их погладить. Брюки были ультрамодные, с могучей амплитудой, называемой в народе солнце-клеш. Мать подивилась их странному крою, но ничего говорить не стала. Нагрела на дровяной печке чугунный утюг и старательно прогладила через влажную марлю.
Ованес в тот день никуда не пошел. Потому что сбитая с толку солнце-клешем мать нагладила по боковому шву брюк такие сокрушительные стрелочки, что влюбленный кавалер выглядел в них сущим скатом. Идти в таком виде на свидание он отказался и весь вечер скандалил с матерью. На следующий день оказалось, что зря скандалил. Потому что Сатеник на свидание тоже не пришла. Младший брат из вредности запер ее в погребе, и она проплакала там до поздней ночи, пока ее не выпустили вернувшиеся из гостей родители.
– Такое вот бездарное у меня получилось первое свидание. Глупые были, молодые, счастливые. Вся жизнь впереди, ничего не боишься, ни на кого не оглядываешься, хэх! – тяжело вздыхая, рассказывал Марлезону Ованес. И, вспомнив про колун, тут же рассердился: – Знал бы, что так выйдет, не женился бы на ней!
Какое-то время ехали молча. Потом Ованес опять заговорил:
– А еще знаешь, что я часто вспоминаю? Как меня ребенком дразнили. Аж песню сочинили: «Молодой Ованес под кобылу залез. А кобыла его обосрала всего». Маленький был, обижался. Взрослым стал – смеялся. А теперь обратно обижаюсь. Видно, в детство впадаю. Что скажешь, Марлезон-джан?
Марлезон молча переступал копытцами по желтой дорожной колее и думал о том, что хозяин сегодня излишне говорлив. Не к добру это, волновался Марлезон.
Догадки его подтвердились на подступах к пасеке. Вместо того чтобы натянуть перчатки на лямках, хозяин закатал рукава рубашки. Распахнул калитку, отошел в сторону, впуская осла на пасеку. Запер тщательно калитку. Какое-то время переминался с ноги на ногу, бормоча под нос неразборчивое, словно наливался праведным гневом. Потом воздел кулак ввысь, потряс им и выкрикнул:
– Я вашу маму! Не родился еще в Бочканц-семействе человек, которого бы пчела положила на лопатки!
Уверенным шагом он направился к улью и бесцеремонно сорвал крышку. Первая же вылетевшая пчела ужалила его в руку. Вторая – в глаз. Третьей пчелы он дожидаться не стал, побежал к калитке. Споткнулся, рухнул ничком. Потерял сознание.
Марлезон заголосил. Но на соседних пасеках, как назло, никого не было.
Жорик бежал, на ходу развязывая парикмахерский фартук. Следом, прижимая к груди защитные перчатки на лямках, ковыляла Сатеник.
– Сынок, на меня не оборачивайся! – иногда выкрикивала она.
Жорик оборачивался, но бега не замедлял:
– Бабушка Сато, вы ждите меня там!
Сатеник сгибалась, упиралась ладонями в колени. Отдышавшись, снова ковыляла за ним.
– Специально небось не взял! – всхлипывала она, теребя в руках перчатки.
Жорик столкнулся с мчавшимся к деревне Марлезоном на полдороге. Завидев его, осел резко затормозил и рванул обратно.
Ованеса, конечно же, спасли. Потому что не родился еще в Бочканц-семействе человек, которого так легко можно было бы на лопатки положить.
Пролежал он в больнице два дня. Очнувшись, первым делом спросил про свой колун. Цел или угробили?
– Да цел твой колун! – рассердилась Сатеник. – Ты лучше про Марлезона спроси. Он ведь копытами запертую калитку выбил! И в деревню помчался, чтобы на помощь позвать!
– Против своих принципов пошел, к закрытой калитке подошел! – прослезился Ованес.
Так как бросать медовый промысел он не собирался, Жорик съездил в город и привез хороший костюм для пчеловода: хлопковый комбинезон с прочной защитной маской, двойными молниями и резинкой на талии, лодыжках и рукавах. Про цену соврал, чтобы не доводить деда до нервного срыва. Ованес своего настороженного отношения к городским не поменял, но костюм исправно носил. Надежды на то, что аллергия на пчелиный укус – легкопоправимое недоразумение, не терял. Правда, выражал он эту надежду очень витиевато.
– Когда-нибудь они поймут, что натворили, но будет уже поздно, – приговаривал он каждый раз, собираясь на пасеку.
Марлезон соглашался, но держал копыта наготове. На случай непредвиденных ситуаций.
В краю победивших старушек
«У сентября удивительная способность влюблять в себя постепенно. Пока ты переживаешь уход лета, пока свыкаешься с мыслью, что впереди долгие холода, сентябрь украшает кроны деревьев осенней проседью, приглушает и растушевывает свет, но делает ярче цвета: кадмий оранжевый и лимонный, охра светлая и золотистая, сиена жженая – крапушкой, щадя, по самой кромке березового листа. Едва вынырнув из состояния уныния – лето ушло, ушло лето! – ты обнаруживаешь себя в утешающих объятиях сентября. Хорошо как, выдыхаешь ты, вновь возвращаясь в себя. «Обратно воротилися слова», – просторечит сентябрь. Не спрашивает – утверждает».
Марк с раздражением отшвырнул ручку. Захлопнул блокнот и отодвинул в дальний угол стола. Резко растер ладонями лицо. «Нечего лирику разводить, когда основная работа не сделана! Напиши две страницы и только потом исходи на сантименты!» – сделал он себе строгое внушение, решительно придвинул ноутбук и развернул страницу текстового редактора. Перечитал последний абзац, зацепился за «доспехи сидели на нем словно влитые», шумно выдохнул, стер. Представил влито сидящие доспехи, как они жмут по всему телу, как натирают кожу, как потеешь под ними, словно проклятый, а помыться негде, если только в реке, до которой пять верст по долам и холмам скакать.
«А если ливень? – возразил он себе. – Постоял под ним – и все!»
Он вообразил, как прохладная вода, проникая сквозь кольчугу, омывает разгоряченное тело рыцаря, и как, наверное, величественно эта сцена выглядит со стороны: поле боя, одинокий воин, грозовая темень, грохочущие небеса и целительные потоки, смывающие со свежих ран живую кровь. Единственный человек, выживший в тяжелом побоище, победитель и владыка мира!
