– Но как же так, Малин, – расстраивался Ганс, – я целый день выпиливал ключи под рецепт айнтопфа, а надо было, оказывается, под овощной паштет?
– Понимаешь, в чем дело, – вздыхала Малин, – я вспомнила, что сегодня среда, а по средам я привыкла готовить овощи на пару!
Ганса подмывало возразить, что сегодня вообще-то понедельник, а в понедельник есть тушеные овощи неприлично, как, впрочем, и в любой другой день недели. Но из страха, что Малин снова обидится и убежит на чердак строчить про «восторг и быль подобны сумраку ночному,/ о как мне жить с чурбаном во плоти», он благоразумно решил не нагнетать.
Потому и назвали они сына Вольдемаром. Ведь Малин, по своему обыкновению, в последнюю минуту снова изменила решение. Хотя ровно четверть часа назад она хотела назвать мальчика Акакием, в честь двоюродного деда своей сводной кузины. И от мысли, КАК это имя будет звучать в уменьшительном варианте, у бедного Ганса слезы наворачивались на глаза.
Визит швегемуттер Лисбет
День не задался с самого утра.
Сначала Ганс наткнулся на очередные стихи Малин. «Кому понять моих буколик, / я глас в пустыне, / слепой гусак не внемлет мне!»
Стихи появились сразу после того, как Ганс имел наглость посягнуть на честь Малин. Спустя какие-то два месяца после рождения Вольдемарчика.
– Как ты смеешь, Ганс! – возмутили Малин недвусмысленные поползновения супруга.
– Но, дорогая, – взмолился Ганс, – я ведь тоже страдаю! Каждому мужчине нужна толика ласки. Ты отказываешь мне во взаимности уже целых четыре месяца! Два месяца до родов и два…
– Я спать хочу, я не высыпаюсь, – обиделась Малин и повернулась к супругу спиной.
– Ты можешь спокойно засыпать, я быстро, – обнял ее Ганс.
Спросите любого мужчину, и он подтвердит – ничего обидного Ганс не сказал. Однако Малин снова убежала на чердак и всю ночь сочиняла стихи. А бедный ключник, за неимением груди, поил из бутылки Вольдемарчика слабым настоем ромашки.
– Надеюсь, твоя Малин будет уступчивее, – жаловался он сыну.
Утром Ганс наткнулся на стихи Малин и с болью узнал много нового о себе. Вдоволь настрадавшись, он со вздохом обмакнул перо в сиреневые чернила и переправил в слове «глас» «с» на «з».
– Глаз пишется через «з», это всем известно. Хе-хе, детка Малин, строит из себя злючку, а сама наивная, как дитя! – улыбнулся Ганс. Он поразмыслил еще чуть-чуть и, обиженно сопя, зачеркнул слепого гусака. «Конь в яблоках», – старательно вывел он, диктуя себе по слогам.
Осталось расправиться с «буколиками». Сначала Ганс ничего не мог придумать, потому что не знал, что означает это таинственное слово. Воображение рисовало ему какие-то страшные картины. Вот буколики превращаются в мускулистого красавца и обнимают Малин. А вот они в обличье Змия искушают ее яблоком. Эти образы были до того обидными, что Ганс застонал и спрятал лицо в ладони. Он всем естеством ощущал угрозу, исходившую от буколик! И естество его не подкачало – у Ганса немилосердно заурчало в животе.
– Может, она имела в виду колики? Ну конечно же, не буколики, а колики! – осенило его.
Он быстренько вычеркнул ненужные буквы и вздохнул с облегчением. Теперь стихотворение Малин звучало просто идеально:
«Кому понять моих колик, / я глаз в пустыне, / конь в яблоках не внемлет мне!»
– Я прирожденный поэт, – смахнул слезу Ганс.
– Что ты здесь делаешь? – раздался за его спиной удивленный голос Малин.
– Дорогая, – сконфузился ключник, – ты, наверное, забыла, что слово глаз пишется через «з»?
– Теперь еще три месяца не видать ласк, – спустя несколько неприятных минут, пережитых на чердаке, сокрушался Ганс.
Но исправить уже ничего было нельзя, и, запив горе двумя стаканами сладкого чая и заев горой бутербродов с бужениной и копченой грудинкой, он засобирался в мастерскую.
На пороге Ганс столкнулся с почтальоном герром Брифтрегером, который принес письмо.
– От кого? – спросил он.
– От вашей швегемуттер Лисбет, – отвел глаза герр Брифтрегер.
«Лично Малин, в руки», – вывела швегемуттер колючими буквами на конверте.
– Какая разница, три месяца или четыре, – подумал Ганс и распечатал письмо.
«Милая моя доченька, – писала швегемуттер Лисбет, – уехала я от вас всего два дня назад, а успела соскучиться так, словно мы не виделись с тобой целую вечность. Подумываю приехать к вам еще, на этот раз недельки на три. А может, и на все семь. Поцелуй от меня Вольдемарчика. И не говори ничего Гансу. А то, глядишь, он расстроится и выкинет какой-нибудь номер. Например – плюнет в мой ночной колпак. С него станется.
Целую. Лисбет Гипфель».
Ганс оставил распечатанный конверт на кухонном столе, а сам, переполненный праведным гневом, ринулся в гостевую спальню, выдернул из-под высоко взбитых подушек ночной колпак швегемуттер и плюнул в него что было мочи.
«Жаль, что я не верблюд», – подумал он.
О верблюдах Ганс знал от пастора Пристера. Однажды, отвлекшись от притчи о Лазаре, пастор вдруг начал рассказывать, сколь злопамятны верблюды и как они обильно умеют плеваться. Паства, мигом очнувшись от дремоты, с удивлением внимала рассказу проповедника.
– Если вы застанете верблюда… – замялся пастор Пристер, – за… за… за бесстыдством с верблюдицей, то он будет преследовать вас, пока не убьет!
Последние слова потонули в мощном аккорде фуги, который взяла органистка, чтобы отвлечь проповедника от опасного повествования.
Ключник еще несколько раз поплевал в колпак.
– Судя по настрою Малин, швегемуттер будет жить вечно, – с горечью подумал он.
Убрав заплеванный колпак под подушку, Ганс осторожно поцеловал спящего Вольдемарчика и ушел в мастерскую. Ковать ключи. И в порыве злости выковал такой сложный ключ, что долго потом не мог подогнать под него замок.
А обиженная Малин тем временем строчила на чердаке очередные свои вирши.
«Пусть рухнет мир, / о сколько мук, / когда с тобой живет дундук!» – писала она.
Воскресный день, или Немного о выкрутасах мироздания
По воскресеньям Ганс и Малин Шлосмахеры ходили в церковь, на утреннее богослужение.
Малин на службе откровенно скучала.
«Хоть бы торчащие из ушей волосы подстриг», – вздрагивала она всякий раз, когда отец Пристер поворачивался к ней в профиль.
– Фарисеи же, выйдя, имели совещание против Него, как бы погубить Его… – заметно волнуясь, рассказывал отец Пристер. Он и не подозревал, какие мысли вызывают его кустистые уши у прелестной фрау Шлосмахер.
Ганс, в отличие от супруги, был очень богобоязненным господином. Он проникновенно внимал речам священника, а в особенно торжественные минуты проповеди, не в силах сопротивляться нахлынувшим чувствам, пускал слезу и трубно сморкался в носовой платок.
