Поступи так хотя бы из уважения к памяти безвременно скончавшегося короля нашего Владислава, который всегда благоволил и тебе, и всем Войску Запорожскому! Уверен: будь он жив, сам обратился бы к тебе с увещеванием, прося пощадить Отчизну».
Сенатор, воевода Киевский и Брацлавский, пан Адам Кисель одобрительно кивнул. Право же, получилось очень неплохо! Завтра же письмо будет отправлено Хмельницкому. Пусть все эти Потоцкие, Заславские, Вишневецкие галдят, топая ногами: «Никаких уступок зрадникам и бунтарям! Огнем их и мечом, другого языка они не понимают!» А вот посмотрим, кто окажется прав…
Глава 25
Хмельницкий, довольно улыбнувшись, отложил лист, исписанный четким убористым почерком.
– Добре, Иване! Ох, красиво написано! Какие слова подобрал, да как расставил – сам Цицерон, поди, похвалил бы. Мед с каждой строки так и стекает… Светлая у тебя голова! Переписывай набело да посылай хану.
– Всепокорнейше благодарю ясновельможного пана гетмана, – расплылся в улыбке генеральный писарь Выговский. – Право, его мосьц слишком высоко ценит скромные способности мои…
– Не возражай, коль говорю: «светлая», стало быть, такая и есть, – лукаво усмехнулся Богдан. – Ведь ежели бы не была светлой, снесли бы ее к бисовой матери под Желтыми Водами… Иль сохранили бы, выпади пану писарю дорога в Крым, с арканом на шее. Зачем татарам безголовый пленник, а? – И гетман громко, заливисто расхохотался.
Выговский, скорбно поджав губы, с видом человека, смирившегося с судьбой, развел руками:
– Что ясновельможный пан гетман милостиво сохранил и жизнь мою, и свободу, да еще возвысил, приблизил к своей особе – за то вечно буду благодарен. И отслужу, с Божьей помощью, и пользу постараюсь принести. А коль угодно пану гетману смеяться надо мною – что же, на то его воля…
– Да ну, Иване! – махнул рукой Хмельницкий. – То не насмешки. Ведь и впрямь галдели тогда мои молодцы-полковники: не нужен он нам, казнить смертию аль татарам отдать! А я их не послушал, простил тебя да при себе оставил. И, вижу, не ошибся! Польза от тебя и впрямь есть, причем великая! И умом Бог тебя наградил, и красноречив, и пишешь отменно. Потому сделал тебя генеральным писарем, хоть двух месяцев не прошло, как ты бился против нас! Ну да ладно, кто старое помянет… Один лишь Создатель без греха.
– Истинно, ясновельможный пане! – перекрестился Выговский. – Только высший судия безгрешен. А ошибку свою, что не сразу понял высокие замыслы пана гетмана и к молодому Потоцкому на службу пошел, я много раз уже проклинал и оплакивал. Так ведь еще римляне говорили: хомини ерраре эст!
[19]
Ведь и куда более опытные мужи, бывает, ошибаются, да не в сложных вопросах, где даже гений призадумался бы, а в самых что ни на есть простых…
– Да, более опытные… – вздохнул Хмельницкий, на лицо которого наползла тень. Снова мучительной болью свело сердце при мысли, терзавшей его долгое время: как мог он быть таким слепым, как не разглядел беды под самым носом?! Впустил в дом свой литвина этого, змею подколодную – Чаплинского! Сам же радовался, глупец, видя, как приятно его общество Елене – скучать, мол, коханая не будет… Ничего не подозревал, совершенно ничего, вплоть до того рокового дня!..
И опять, в который уже раз, зашевелилось страшное сомнение: а ну, как вовсе не силою увез ее Чаплинский? Может, тот разбойный набег на хутор был лишь уловкой, для отвода глаз? Может, по согласию Елены все случилось?! Усилием воли Хмельницкий отогнал мучительное сомнение. Хватит. Не время… Вот разыщем – тогда и выясним. И суд будет по справедливости…
– Повторяю: прошлое забыто, Иване! – внушительно произнес он. – А что иные казаки на тебя косо глядят – прости им. Время пройдет, все наладится… Ты нужен нам. Всему делу нашему святому нужен! Умных людей много, а вот таких, чтобы и красноречивы были, чтобы могли в высокую форму мысли да слова облекать, – куда меньше. А нам не только саблями да пушками воевать придется. Еще и бумагами! Дипломатия – это такая вещь, в ней любая мелочь важна, даже самая ничтожная. Вот я, к примеру, человек опытный, много повидавший, и крымского хана хорошо знаю… А такой отменный лист
[20]
к нему, собаке басурманской, вовек бы не составил! Не дал мне Господь твоего таланта…
– Благодарю ясновельможного за ласковые слова и похвалу, – склонил голову Выговский. – Коли пан гетман доволен, то высшая отрада мне!
– Доволен, не скрою. А теперь, Иване, думай, как лучше составить лист его милости Адаму Киселю. Нам надо перетянуть его на свою сторону, хотя бы на время. Во что бы то ни стало! Как вчерне составишь, покажи, да постарайся управиться поскорее.
– Слушаю, пане гетмане! – поклонился Выговский. – Уж так напишу – воевода прослезится от умиления! Мол, в тебе одном, отец-сенатор, единоверец и благодетель наш, видим мы надежду свою, опору и защиту. К стопам припадаем твоим, на высокий ум твой, благородство и милость уповая… И особо укажу: не зрадники мы, не бунтари, за оружие взялись вынужденно, едино лишь потому, что магнаты-своевольники, позабыв и страх Божий, и уважение к воле покойного короля, стали притеснять безмерно все Вой-ско Запорожское, и поспольство
[21]
, и ругались над верою нашей. Дескать, святой великомученик, и тот не вынес бы подобного! Замолви за нас милостивое слово, защити от ярости и бесчинств всяких Радзивиллов, Потоцких, Вишневецких… А мы молиться за здравие твое будем денно и нощно. Сами же только того и желаем, чтобы мир и покой воцарились снова в земле нашей и чтобы казачьи привилеи нам вернули… Верно ли я понял желание пана гетмана?
Хмельницкий восхищенно воскликнул:
– И впрямь, светлая голова! Ну и ну! Да тебе цены нет, Иване! С ходу, без раздумья… Вот так и пиши, слово в слово.
– Тотчас же начну, пане гетмане. Одно лишь осмелюсь спросить: неужто твоя милость и впрямь надеется, что сенатор пожелает стать нашим заступником? Поверит, будто бы мы от чистого сердца, со всею серьезностью, просим его защиты, мечтая лишь о возврате привилеев? Ведь не глупец же он, наверняка заподозрит неладное…
Гетман, испытующе глядя на Выговского, ответил, понизив голос:
– Все средства хороши, лишь бы затянуть время да разлад в сейм внести. Пан Кисель не глупец, конечно, однако же и не слишком умен. Да еще характером мягок, свар и скандалов не любит, и свои пышные маетки ему дороги… Едва ли захочет увидеть вместо них пепелища! Потому надо постараться, чтобы поверил, а заодно возжелал себе лавров миротворца. Шутка ли – такую смуту утихомирить, покой в крае восстановить, без насилия, без крови, одними лишь уговорами и словом ласковым! Великая слава по всей Речи Посполитой пойдет, а недруги от зависти удавятся… Так что давай, пиши, Иване. Чует сердце, пан воевода тем же самым сейчас занят… Над бумагою корпит, в затылке чешет. Я не я буду, ежели мне через считаные дни от него листа не доставят!
