Будто почуяв его мысли, царь медленно повернул голову, уставился на боярина. У Морозова застучали зубы: так страшен был этот мертвый, потухший взгляд, более подобающий дряхлому старцу, одной ногой шагнувшему в могилу.
– Дьяк Астафьев доложил: умирал Плещеев люто, страшно, – тихо произнес Алексей Михайлович. – И нескоро… Долго бился, кричал, пока еще мог… Быстрой смерти – и той для него пожалели, псы! Хотя зачем псов обижать понапрасну? На такое только люди и способны.
Морозов едва не лишился сознания: так явственно представил себя на месте бывшего начальника Земского приказа. Перекрестился трясущейся рукою, шепча: «Упокой, Господи, душу новопреставленного раба твоего…»
– И точно так же умрет Траханиотов… – продолжал царь дребезжащим, надорванным голосом. – Что мне на Страшном суде ответить? Испугался, мол, за жизнь свою, чужими жизнями откупился! И это по-христиански, по-божески?
Внезапно, судорожно всхлипнув, он закрыл лицо ладонями. Но быстро овладел собой, вскочил, грозя кому-то:
– Нет, не дождетесь! Не будет вам такой радости! Помиловать Траханиотова не могу, а терзать его не будете! Эй, дьяче! Иди сюда!
Осторожно отворив дверь, вошел бледный как полотно Астафьев.
– Слушай волю мою: как привезут Траханиотова, выведи его под охраною на то же место… Да что с тобой?! Ума лишился?!
Дьяк, всплеснув руками, рухнул царю в ноги с истошным воем:
– Помилосердствуй, государь! Христом Богом молю! Не вынесу я второй раз такого ужаса, не вынесу! И так муки Плещеева в страшных снах являться будут! Сам погляди: волосы седыми стали… Поручи кому другому, Христа ради!
– Да ты дослушай сперва! – рассердился царь, топнув. – Сам не желаю его на лютые терзания отдавать! Выведешь – быстро зачтешь приговор: за лихоимства и обман государя повинен смерти. И тотчас же – на плаху, голову прочь!
Дьяк просветлел лицом:
– И только-то, государь?!
– И только-то! – горько усмехнулся Алексей Михайлович. – Проследи, чтобы палач был наготове, да с сильною охраною – чтобы не отбили…
– Прослежу, прослежу, государь! Волю твою исполню в точности… Только как же с телом-то быть?
Царь тяжело вздохнул:
– Коли захотят над мертвым ругаться – что ж, пусть грех на душу берут… Ему-то уже будет все равно.
Дождавшись, когда за Астафьевым затворится дверь, Алексей Михайлович заговорил – сухо, отрывисто, словно боялся снова удариться в слезы, неприличные государю:
– Уедешь сегодня же ночью. Помыслим, во что тебя лучше одеть, чтоб не узнали… А как только казнят Траханиотова, народу объявим, что ищем-де Морозова неустанно, со всем тщанием, да пока не сыскали: хорошо затаился! Белозерскому игумену письмо с гонцом оправлю, он все сделает как надо… Пересидишь там, покуда покой в Москве не восстановится… Ох, Борис Иванович, Борис Иванович! – укоризненно качая головой, воскликнул вдруг царь. – Да что же вы за люди такие, ни в чем меры не знаете?! Неужто мало тебе было того, что имеешь?! Иль думал, что бессмертен, отвечать перед Богом не придется?.. И вот теперь… А-а-а, что и говорить! – бессильно махнув рукой, Алексей Михайлович отвернулся от дрожащего боярина.
Один крымчак все-таки ушел. Больно уж резвая была под ним лошадь…
Остальных казаки порубили и постреляли. Пощады не давали никому, да никто из татар ее и не просил… Потом торопливо разрезали веревки на нескольких пленниках, сунули им в затекшие пальцы ножи, снятые с мертвых, – освобождайте, мол, сами остальных, а нам некогда! – и помчались, вздымая столбы пыли, к Подбродскому. Куда, по словам того поляка, стремился ненавистный Ярема…
– Да за кого ж нам молиться?! – рыдая от нежданного счастья, пронзительно выкликнула какая-то молодуха.
– За батька Максима Кривоноса и хлопцев его! – отозвался кто-то, обернувшись.
Глава 37
Мы ехали бок о бок с Тадеушем. Я искоса, украдкой следил за его лицом, стараясь угадать: подходящее ли время для откровенного и нелегкого разговора…
Все прошло так, как было мною задумано. Вернувшись к князю, Пшекшивильский-Подопригорский доложил: сразу после того, как схлынуло потрясение от его слов, сердюки развернулись и тем же дружным строем зашагали обратно. Судя по угрюмому молчанию, отнюдь не пребывая в радостных чувствах…
– Проше ясновельможного, им было стыдно! – с уверенностью говорил молодой полковник. – Ручаюсь: многие из них вскоре горько раскаются в своем безрассудстве.
– Как говорят презренные хлопы, «стыд не дым, глаза не ест!» – ехидно прокомментировал Качиньский. – Наивность – прекрасное качество, но надо же и меру знать! В противном случае она уже граничит…
– Что же, это к лучшему! – перебил пана советника князь, предотвратив тем самым новую ссору. – Ушли, и дьявол с ними! Встретимся в бою – пусть не ждут пощады. Если же кто-то из них в самом деле раскается, придет с повинной – подумаю, как поступить. Может, позволю им загладить вину. Пусть они усердием и храбростью докажут, что достойны моей милости! Я доволен паном полковником: поручение выполнено отменно. А теперь в дорогу, панове! В дорогу! И так потеряли время из-за этих… – Иеремия, отпустив крепкое словцо, махнул рукой.
Сияющий от гордости Тадеуш (шутка ли, публичная похвала князя!) снова занял свое место в колонне. Я присоединился к нему. Решив заодно и расставить все точки над «i».
– Я все больше убеждаюсь, что не ошибся, выбрав пана моим помощником. – Мой голос звучал именно так, как надо: со сдержанным уважением и без тени панибратства. – Ведь пан Тадеуш рисковал жизнью! Мало ли, что могло взбрести в головы бунтовщикам!
Молодой улан даже смутился, хоть было видно: ему очень приятны мои слова.
– Ах, пане! Я не заслуживаю такой похвалы. Это был мой долг, только долг, ничего больше…
– Долг тоже можно исполнять по-разному… Повторяю: я очень рад, что у меня есть такой храбрый и надежный помощник, как пан Тадеуш. С которым мы, смею надеяться, станем настоящими друзьями.
– Это мое заветное желание! – со всей искренностью воскликнул поляк.
«Эх, парень, парень… Ну, пожалуйста, поведи себя по-умному… Как бы мне не хотелось…»
– И мое тоже! – кивнул я. – А поскольку друзья должны быть откровенны… Пану нравится княжна Милославская?
Вот теперь мой голос прозвучал резко, почти грубо.
Тадеуш вздрогнул всем телом, и на мгновение его лицо побледнело, а потом залилось еще более жарким румянцем.
– Я… То есть… – Он был похож сейчас на мальчишку, уличенного в каком-то неблаговидном деле. – Княжна…
– Нравится, без сомнения! – безжалостно подтвердил я. – Пан даже влюблен в нее. Ну, во всяком случае, это чувство очень близко к любви!
Видя, как меняется выражение его лица, как растерянность и смущение уступают место гневу, я понял, что сейчас он воскликнет: «А какое, собственно, пану Анджею до этого дело?!» Или что похуже.
