— Теть Глаш.
— Чего тебе?
— Ты мне Сергиенко не вызовешь, а?
— А чего тебе от нее?
— Да вот муж просил передачу передать. Он там на какое-то совещание торопится, так это… сам не может. Слышь, позови ее, хорошо, теть Глаш? — отчаянно врал Банда, искренне хлопая своими голубыми глазищами. — Ну, я ж тебя ни о чем не просил. Ну, позарез надо.
— Чего это ты так беспокоишься-то, а?
— Он меня просил передать ей и на словах кое-что, так это, мне ее лично увидеть надо.
— Так скажи мне…
— Ну, тетя Глаша!
— Что, перепало от мужа что-нибудь, раз так стараешься? — подозрительно прищурилась старуха, окидывая Банду цепким взглядом. — Небось, окаянный, бутылку уже отрабатываешь, да? Сейчас пойдешь, зенки зальешь, а мне потом самой котлы с обедом с кухни волочь по улице?
— Ну, теть Глаш! — канючил Банда. — Ну есть, конечно, бутылка. Ну мы ее с дедом Артемом выпьем, чего там. Но котлы я понесу, зуб даю!
— У, змей! — старуха, кряхтя, поднялась с маленького диванчика в комнатке для свиданий, и Банда чуть не подпрыгнул от радости — сработало! — Гляди тут, никого не впускай и никого не выпускай. А то мне Нелли Кимовна голову оторвет…
— Да все будет нормально, не боись, тетя Глаша. Ты мне ее только вызови, а я мигом…
— Как фамилия-то?
— Сергиенко. Ольга Сергиенко. Из этой, из двадцать четвертой палаты.
Старуха, шаркая кожаными больничными тапочками, поползла по лестнице на второй этаж, а Банда нетерпеливо заходил по комнате, меряя ее огромными шагами, в ожидании появления своего агента.
Но, к его удивлению, минут через десять снова появилась тетя Глаша.
— Слышь, Сашка, а муж-то ее давно ушел? Ты его догнать не сможешь?
— Нет, а что стряслось-то?
Лицо старухи как-то странно изменилось, и Банда почувствовал неладное.
— Ольга твоя не может спуститься. Она в родильном уже лежит, отходит…
— Как отходит?
— Да после кесарева.
— А чего, ей кесарево сечение делали?
— Да. Главное — ребенок родился мертвым… Вот, горе-то какое у людей! Это ж только подумать! Ходила, ходила девять месяцев, мучилась, на сохранении лежала… Всяк ее досматривал, осматривал… А ребенок — мертвый… Вот в наше время — бабы в поле родят, отлежатся немного, покормят малого, завернут в подол — да снова в поле. А нынче девки совсем никудышные пошли — то сами мрут, то выносить не могут, то детей мертвых рожают… Господи, что делается, а все Чернобыль проклятый виноват!
Чтоб их черти в этой радиации купали… — завела причитания тетя Глаша, но Банда уже не слушал ее.
Именно в эту секунду он почувствовал себя в лавине. Именно в это мгновение он растерялся, не зная, куда кинуться и что делать. Несколько минут он стоял посреди комнаты для посетителей, не в силах сдвинуться с места. Но вдруг, очнувшись, яростно шмякнул пакет с апельсинами об пол.
— Ты что делаешь-то, а? Ты чего беспорядки наводишь тут? Совсем очумел, окаянный… — заверещала тетя Глаша. — Зенки позаливают с утра…
— Нет, тетя Глаша, хорош. С меня довольно. Теперь я не беспорядки, теперь я порядки буду наводить. Пора разобраться в конце концов, что здесь творится, — и он бросился вверх по лестнице.
— Куда тебя несет, ирод? Нельзя тебе туда. Увидит Кимовна — выгонит в два счета. А ну, вернись! — кричала старуха, но Банде было уже не до нее.
Он, как смерч, влетел в двадцать четвертую палату, и испуганные его внезапным появлением женщины завизжали, укрывшись по горло одеялами.
— Тише, милые! — протестующе поднял руки Банда, пытаясь их успокоить. — Здесь Оля Сергиенко лежала?
— Да, — робко ответила рыженькая курносая девушка, совсем, еще девочка, лежавшая у самого окна. — Здесь. Вот на этой койке Оля лежала.
— Где она? Что с ней случилось?
— Говорят, родила уже. Мертвого мальчика. Недоразвитого. Говорят, он давно уже мертвый был, не развивался. Ей кесарево сечение делать пришлось, чтобы извлечь…
— Когда операция была? — перебил словоохотливую помощницу Банда, стараясь как можно быстрее все выяснить, без ненужных эмоций и оценок.
— Ночью, наверное, точно не знаем.
— Ее вчера с утра начали готовить. Обедать не разрешили, — подала голос соседка рыженькой, крупная немолодая женщина. — А где-то перед ужином и увезли.
— В родильное?
— Ну да. А почему вы, собственно, интересуетесь? — женщина вдруг взглянула на него с подозрением. — Вы ведь не ее муж и не врач. Что-то мы вас никогда раньше здесь не замечали…
— Нет, я видела его. Он санитаром работает, нам еду в столовую привозит, — рыженькая оказалась куда более глазастой, чем ее подозрительная соседка.
Банда, не отвечая, повернулся, собираясь уходить, но в дверях палаты нос к носу столкнулся с Альпенгольцем, заведующим отделением, — худым высоким мужчиной лет сорока. Банда знал его только по фамилии, Альпенгольц же вряд ли знал Банду вообще.
— Кто вы такой и что вы здесь делаете? Это в этой палате кричали? — строго спросил врач, решительным движением поправив очки на носу.
— Кто дал приказ о переводе Сергиенко в родильное?
— Какая вам разница? Быстро покиньте помещение. Что вы вообще здесь делаете?
— Слушай, ты, — Банда одной рукой сгреб халат на груди врача и, приподняв немного этого тощего субъекта, легонько стукнул его спиной о косяк, — я задал вопрос и жду ответа. Времени у меня очень мало…
— Что вы себе позволяете? — испуганно взвизгнул Альпенгольц, снова поправляя очки.
— Тебе не ясно? — Банда повторил процедуру «постукивания» о косяк, и Альпенгольц с готовностью заговорил:
— Распоряжение было Рябкиной. По всем показателям Сергиенко пришло время рожать.
— У нее были схватки? Какие-нибудь там еще признаки подошедшего срока?
— Нет. Но ее осматривала накануне сама Рябкина совместно с доктором Кварцевым…
— Это заведующий родильным отделением, да? Заместитель Нелли Кимовны? — уточнил на всякий случай Банда.
— Да. Они очень обеспокоились после осмотра, их насторожило состояние и положение плода. По их словам, плод был мертв или, по крайней мере, не подавал признаков жизни…
— Это они сказали при Ольге?
— Ну что вы! — возмущенно сверкнул глазами за стеклами очков Альпенгольц. — Как можно — при больной говорить такие вещи! Эта информация предназначалась только для меня.
