Выковыряют и склюют вместе с негативами, позитивами и всей прочей дребеденью. Надо…"
— Что надо? — тут же спросила она себя, быстро пряча все фотографии в сумку. Лишь два последних мокрых снимка она засунула в глянцеватель и поставила регулятор нагрева на максимум, но барабан был уже и так раскален. В это время в дверь постучали.
— Сейчас, сейчас! У меня бумага открыта — засветится! — громко, отбежав от двери, крикнула Катя. — Я не могу открыть!
— В коридоре темно, я в щель просочусь, — это был голос Эдика.
— Погоди, Эдик, погоди…
Катя собрала все со стола, свернула пленки, засунула их на самое дно сумки. И тут же бросилась проверять, те ли пленки она спрятала или, может быть, случайно прихватила чужие. Негативы были те, и она с облегчением вздохнула. Глянцеватель выплюнул фотографии. Катя подождала, посмотрела на сверкающий барабан, не осталось ли на нем случайно чего-нибудь. Барабан был чист.
— Слава богу! — Ершова защелкнула сумку, затем подошла к двери и повернула ключ. Ремешок сумки она намотала на руку.
— Это я!
— Я так и поняла.
— Извини, конечно. У меня тут есть для тебя хороший коньяк.
— Знаю.
— Откуда?
— Твоя подруга сказала.
— Какая она моя? Она уже там с кем-то другим. Это ее дело.
— Она тебя пробросила, так ты решил со мной коньяку выпить?
— Да. Я решил с тобой выпить. Когда же еще такое случится? Буду теперь всем хвалиться, что с самой Ершовой коньяк пил, да еще в своей лаборатории. Ну, что, напечатала?
Порнография, что ли, или что-нибудь рекламное?
— С чего ты взял? — насторожилась Катя.
— Раз никому показывать не хочешь, значит, что-то интимное или коммерческое.
— Ни то, ни другое, к сожалению. Так, один частный заказ.
Кате хотелось рассказать, но она понимала: Эдик ей не помощник и даже не советчик, особенно пьяный. Он может лишь принести неприятности, причем такие, о которых лучше не думать.
— Знаешь, Эдик, я бы хотела потихоньку отсюда уйти.
— Навряд ли уйдешь. Главный закрыл двери, а ключ повесил себе на шею.
— Так тут же окон полным полно!
— Все окна с решетками. После того как нас ограбили, а на компьютерные стойки нагадили и насвинячили в редакции какие-то молодцы, скорее всего, антисемиты, главный приказал решетки даже на двери наварить.
— Видела, — тут же вспомнила Катя решетку на редакционных дверях. Точно такие ей довелось видеть в тюрьмах, когда делала репортаж. — Так что вы живете на осадном положении?
— Есть способ, — Эдик глупо засмеялся и открыл сейф, в котором блеснула бутылка коньяка, большая, двухлитровая.
— Ничего себе! — воскликнула Катя.
— Ничего тебе. Хочешь, подарю?
— Ее даже нести тяжело!
— Я тебе в колбу отолью.
— Нет, нет, немного выпью…
— У меня, кстати, таких две, но все знают лишь об одной.
— Ты, между прочим, что-то говорил о другом варианте?
— Вначале выпьем, а уж потом рассмотрим запасные варианты.
— Ты не отрубишься?
— Я могу пить долго. Кстати, кофе твоего глотнуть можно?
— Глотни, глотни, он уже холодный.
— Мне как раз холодный и нужен.
Коньяк был налит, что называется, не жалея, в освободившуюся чашку. Лимон разрезан на две части вдоль.
— Вот лимон, — сказал Эдик, выдавливая фрукт себе в рот. — Как в лучших домах: лимон испанский, коньяк азербайджанский. Коллекционный, кстати. Ну, давай, за встречу и за тебя, Катерина.
— За тебя, Эдик, ты меня сильно выручил. Надеюсь, выручишь еще?
— Выручу, не вопрос, — фотограф махом выпил коньяк, понимая, что если будет пить мелкими глотками, смакуя, то блеванет, не поможет и кислющий лимон. А так, может, провалится, а, провалившись, останется в желудке, наверх не попросится. — Главное мне сейчас, — моргая, бормотал фотограф, — пива не пить, хотя хочется. Есть у меня пиво, но если я его выпью, то умру. Меня вывернет наизнанку, я уж себя знаю. Всегда обещаю пиво после спиртного не пить, но всегда нарушаю слово, данное себе же.
— Не говори красиво, Эдик, — Катя сделала еще пару глотков. Коньяк действительно был хорош, его хотелось пить. Волнение понемногу улеглось. — Так что ты говорил насчет запасного выхода?
— Сейчас, сейчас, — шатаясь и придерживаясь за стол, Эдик поднялся, подошел к окну, заставленному огромным планшетом, выкрашенным в черный цвет. Сорвал его вместе со скотчем, с парой кафельных плиток и какими-то обложками журнала, наклеенными прямо на планшет. Резкий солнечный свет ударил в глаза, причем с такой силой, что Ершову даже качнуло. Эдик, на удивление, устоял. Хотя, по всем законам физики, уже давно должен был упасть. Тяжело было понять, то ли он держит планшет, то ли планшет держит его.
— Видишь?
— Вижу решетку.
— Это только видимость решетки, гвозди лишь с одного края. Сейчас, сейчас… — Эдик открыл окно. Сразу же пахнуло свежестью в прокуренное и душное помещение фотолаборатории, запахло листьями, травой и небом. — Что за странный запах? — сказал Эдик, принюхиваясь.
— Да это же свежий воздух!
— А, вот как он пахнет! — Эдик взялся за решетку, и та вместе с ним поехала на улицу.
Фотограф спрыгнул, держась левой рукой за ржавый прут решетки.
— Выпрыгивай, давай помогу.
Катя впрыгнула на руки фотографу.
— А назад залезешь?
— Еще как!
Эдик принялся карабкаться, безобразно и гнусно, как пьяная обезьяна. Катя даже отвернулась, смотреть на это зрелище было неприятно.
Наконец, Эдик смог забраться до половины, застыл на мгновение. Затем переломился в пояснице, мелькнула подошва с прилипшим окурком, послышались невероятный грохот и мат-перемат.
Наконец появилась голова фотографа:
— Решетку толкни, — шепотом попросил он.
Катя привстала на цыпочки, дотянулась до решетки и подала ее в окно.
— Ну, вот и хорошо, — Эдик втащил решетку в проем, та заскрежетала, зафиксировавшись. Он из-за решетки помахал Ершовой рукой, послал воздушный поцелуй.
Катя ответила изящным поцелуем, прикоснувшись губами к кончикам пальцев.
— Если что, заходи, дорогу знаешь.
Планшет стал на место.
— Ну и дела! — сказала Ершова.
Пересекая двор, она напоследок обернулась. Действительно, на всех окнах редакции стояли одинаковые решетки. "А с улицы и не скажешь, что там идет крутая пьянка.
