— По что младших обижаете? — я немного шокирована.
— Да не обижаем мы их, а воспитываем. Когда они будут выпускаться, их тоже возить станут.
“Кони” и вправду не похожи на обиженных, раскрасневшиеся, довольные всеобщим вниманием, они стараются изо всех сил, и им это явно нравится. Потом отправляемся заправлять коней, все той же водкой и солеными огурчиками, вытащенными из чьей-то банки. Пьём чай, мажем какое-то варенье на черствые кусочки хлеба, и быстро-быстро съедаем, чтоб не потребовалось делиться с голодными глазами соседних ячеек… А за окном торжественно горит всеми огнями город. Мой город, их город, веселый и бесшабашный Харьков. Это общежитие, попросту десятка, стоит на краю обрыва, и внизу простираются бескрайние кварталы Салтовки. И я впервые не испытываю щемящее ощущение тоски и одиночества, глядя в чужие светящиеся окна. На доме напротив вертикально с двенадцатого этажа до третьего размещается ярко-красная надпись, выгодно освещенная светом фонарей: “С добрым утром, десятка!!!”
— Это наши самоубийцы прыгали с крыши, и написали в полете.
— А серьезно?
— Куда ж серьезней-то.
— Не дезинформируй нам гостью! — Мишаня все-таки чувствует себя ответственным за мое впечатление от десятки, — это наши альпинисты. Они и по домам лазят… Знаешь, как классно, просыпаешься с первыми солнечными лучами, и к окну, а там тебе желают доброго утра… Становится теплее.
Господи, как здорово, когда люди не пытаются маскировать свои настоящие чувства под маску равнодушия, когда не надо доказывать, что ты сильный, путем игнорирования окружающего мира. Можно показывать слабости, потому, что ты и так сильный, и с ними… И ты не против, ты вместе с этим миром, этими огнями, этой надписью!!!
Я еду домой в такси, тратя последние деньги. Мне хорошо. Слегка пьяная, уставшая, смеясь, вспоминаю, как выпускники-хаёвцы решили совершить подвиг и, достав где-то старую ванну, поодевали каски, чтоб не разбить головы, уселись в нее втроем. Все остальные спускали эту ванну вниз по лестницам с девятого этажа. Сшибая плинтуса, врезаясь в стены, оставляя после себя внушительные дыры в перегородках, с дикой скоростью неслась вниз эта ванна, а мы бежали за ней следом и криками желали сумасшедшим выпускникам славы и актуального в такой боевой обстановке бессмертия
Подъезжаем к моей Державинской. Возле подъезда сидит кошка, глаза горят ярко-зеленым. Та, плохая внутри меня смеётся: “Зеленый — значит можно… Если бы у женщин в темноте тоже светились глаза, они могли бы подавать сигналы. Если горит зеленым значит “бед, бед, бойс, кам он ми”. Если красный, значит “да пошел ты!!!”, а если желтый, значит… Что же это значит?” Но нынешняя я прогоняю все эти пошлости. Обиженно заскулив и заявив, что у меня совсем нет чувства юмора, прежняя я испаряется.”
* * *
Дмитрий отвлекся. Читая эти дневники, он стал казаться себе маньяком, подглядывающим сквозь щелочку в женской бане. Дмитрий понимал, что видит отнюдь не всю картину, лишь столько, сколько позволяет ему объем этой самой дырочки в чью-то душу. Ему хотелось знать все, ох как хотелось… Из этих измятых тетрадок он получил количество эмоций, вполне достаточное для того, чтоб сродниться с автором. Он проклинал Риориту, ленившуюся записывать каждый свой день подробно, ему было ох как важно объективно увидеть всю картину происходящего в жизни этой девчонки. Вдруг вспомнилась недавняя шутка Володьки:
— Слушайте, да прекратите вы резаться в Дум, эта какая-то совершенно садистская игрушка, — Леночка-бухгалтер однажды высказала свое мнение о любимой компьютерной игре Володьки.
— Ну, красавица, а мультики Том и Джерри, которые ты ежедневно ставишь своей дочери, это разве не садистские штучки?
— Но там ведь зритель, как бы непричастен. А здесь ты собственными руками стреляешь по этим чудовищам и режешь их на части, сам убиваешь.
— Так это же здорово!!! А твои Том и Джерри — это какое-то развитие у детей страсти к подглядыванию. Вот и растим извращенцев.
Димка ухмыльнулся. Он одержим страстью к подглядыванию… Хватит. Пора всё же приступать к действиям. Разыщет, расспросит, поможет в случае необходимости…
Он просматривал эти тетрадки уже много-много раз. В каждой из них с одной стороны шли дневниковые записи, с другой — стихи. Как будто действительно в этой девчонке жило два разных человека. С одной стороны — эгоистка, торговка наркотиками, проститутка, до крайности меркантильная особа, с другой — начитанная, чувственная, ранимая и подраненная поэтэсса.
На высоких каблуках, по макушкам
У упавших, ты проносишь на руках,
Всех покинутых, ослабших,
От натуги мышцы рвешь,
Пробиваясь через стену,
Но, споткнувшись, упадешь,
И покинешь эту сцену,
Ну а те, кого тащил,
Приподнявшись отряхнуться,
И, как ты их научил,
По спине твоей пройдутся.
Откуда у маленькой, семнадцатилетней девчонки, которую растил сначала чахлый провинциальный городишко, а потом мерзкая среда бандитов и наркоманов, могли рождаться такие мысли? Дмитрий не мог понять этого, и уже готов был согласиться с Ритой, что северные провинциалы — интеллигентнейшая, начитаннейшая публика, и что киллер-Сашенька, предавший в конце концов Риту, вполне способен многому научить, и что наркоманы-музыканты, действительно интереснейшие личности.
Дмитрий вышел из кухни и отправился курить в ванную. Это был своеобразный ритуал ежевечернего обкуривания квартиры, покурить надо было и в туалете, восседая на родном домашнем горшке (для любого много скитавшегося в свое время человека собственный домашний унитаз становился святыней), обкурить нужно было ванную, кухню и в конце концов, уже засыпая, комнату. Александра сначала возмущалась, пыталась отучить мужа от этой привычки, но потом смирилась. Дмитрий с наслаждением затянулся и погрузился в собственные воспоминания. “Из Ритиных мыслей перехожу в себя. Из чужой жизни в собственную. Все мы так. Воспринимаем мир лишь в проекции на собственные воспоминания…»
Впервые с этими тетрадками Дмитрий познакомился недавно, находясь в командировке. Тогда он приехал в Харьков по делам фирмы. В который раз в Харьков… Приехал он на две недели и полдня провел в агентстве по недвижимости, где млеющая от его комплиментов юная дамочка, похожая чем-то на откормленную домашнюю кошку, пыталась найти хоть одну квартиру, сдающуюся меньше, чем на полгода. Нашла. Дмитрий заплатил нужную сумму и договорился через час встретиться с хозяевами на троллейбусной остановке. Хозяином был смуглый, подвижный парнишка лет двадцати восьми.
— Вы Дима?
— Дмитрий, — Дима пожал радостно протянутую руку. Подумав, что у столь юного и простого на вид паренька вряд ли может быть уютная квартира. Уже настроившись посмотреть разваленную хатенку, Дмитрий был приятно удивлен. Ремонт и чистота квартиры вполне могли конкурировать с лучшими номерами гостиниц.
