Вот и сходила на собеседование, где хотела красиво и тихо уволиться, оставшись со всеми в спокойных и сдержанных отношениях. Увольняться я, разумеется, не передумала, а вот о спокойствии приходится только мечтать…
* * *
Сказано — сделано. Пусть хоть сто раз я срываюсь, кричу и выставляю себя в идиотском свете, но от принятого решения не оступлюсь. Смеетесь? Думаете, после такого моего обращения с Рыбкой отступать попросту уже некуда? Ошибаетесь. Едва на воздух выскочила — звонок. Геннадий требует вернуться, продолжить разговор. Нехорошо, дескать, вышло. И вроде бы как даже извиняется. Не открыто, разумеется, а в обход:
— София, ну, я неправ, наверное. О матерях в таком тоне, видимо, не стоило… Ты, это, не сердись, возьми себя в руки. Нам твой уход не нужен…
— А мне нужны ваши уговоры. И не в нервах дело, я вполне уже адекватна и решение свое считаю верным. Уходя — уходи!
— Ну что ж, — трубку отбирает Лиличка. Ей, кажется, надоело уже мусолить эту тему. — В таком случае позаботься, чтобы в коллективе знали — ты уходишь по собственной инициативе. А то выставляешь нас деспотами. Пришли, разогнали людей после первого же собеседования, сломали дух коллектива…
— Вот вы о чем печетесь, — мне делается даже смешно. — Не извольте сомневаться, дезинформировать народ не стану. Клевета — не мой метод. Чао!
Через несколько часов, пряча глаза поглубже за воротник пальто, я уже подписывала у Марика заявление. Он ничего не спрашивал — видимо, был предупрежден. Только смотрел как-то очень тяжело. То ли с укором, то ли с жалостью… Объясняться по собственной инициативе я не решилась.
Так и ушла бы — тихо-тихо. Отработала бы еще несколько положенных дней до полной своей замененности и испарилась бы куда-то в дебри своей свободы. Оставалось только отметить отходную, выкрикнуть заветное: «Всем спасибо, и…» Ан-нет. Как выяснилось, злые языки — а точнее вполне конкретный язык — администраторский — оставить мой уход без комментариев не смогли. Пришлось не просто отходную отмечать, а с разборками. В конце концов, я ведь Рыбке с Лиличкой пообещала, что не позволю народ из труппы дезинформировать…
— Господа, я хочу сделать официальное заявление! — звучит сие так пафосно, что мне самой делается противно. — Не корысти ради, а потому что иначе очень обидно получается…
Глаза всех присутствующих с искренним любопытством впиваются в мое лицо. Нет, так не пойдет. Голос дрожит, морда какая-то жалкая и немного перепуганная. Нужно нести справедливость светло и широкими жестами…
— Не в том смысле, что мне обидно, а в том, что… — выходит еще глупее и мизерней.
— Давай без вступлений, девочка, — Наташа на удивление искренна и слушает довольно внимательно. — Что случилось? Отчего тебя увольняют?
Ага, значит и она уже в плену ложной информации. Прямо не Карпик, а виртуоз скоростного интригоплетения… Бедный Марик! Как он собирается с ними контактировать? Интересно, кстати, Карпик сам-то понимает, что подставляет наших новых хозяев своими сплетнями?
Нет, вы не подумайте, изначально ничего такого про официальное заявление перед коллективом у меня в голове не было. Собиралась тихо уйти, никому, ничего толком не объяснив, лишь прозрачно намекнув, что подыскала себе местечко поинтереснее. Благодаря Наташиным стараниям, все здесь давно недоумевали, отчего я — дочь столь выдающейся родительницы — и до сих пор добровольно прозябаю в условиях нашей глубоко ограниченной зарплаты. Мой уход воспринялся бы, как нечто естественное, хотя и грустное — на одного активного участника посиделок меньше будет.
Но Василий сегодня позвонил ни свет, ни заря, и предупредил о строящихся кознях:
— Этот новый наш администратор явно неровно к тебе дышит. В том смысле, что плохо относится, — хорошо поставленным голосом героя-любовника с двадцатилетним стажем, доложил Василий. — Подошел вчера к нам в курилку — мы с Джоном там как раз проблемы российской интеллигенции обсуждали — ну там, когда аванс, и как благородный человек должен поступать, в случае, если его оплату задерживают… Скандалить или оскорблено увольняться? В первом случае страдает достоинство, во втором — все остальное, ведь и не рассчитаются и кислород на будущее перекроют. Тут подходит этот красавец твой, слышит наш диалог, и, как мы между прочим, как бы совсем не в устрашение, давай тираду толкать на тему: «Отчего из театра поперли Софию Карпову?» И так у него все складно выходит, словно заранее текст обдумывал.
— Ух ты! — от неожиданности мне даже делается весело. Всегда интересно узнать о себе что-то новое. — И за что же меня? И, кстати, отчего я об этом ничего не знаю?
— Оказывается, ты страшной злодейкой в прошлой жизни была. Ужасно наших новых учредителей кинула, именно в такой же ситуации — решив из гордости что-то доказать о своем высшем в отношении них положении. Вроде бы как ты от них уволилась, чуть ли не отобрав себе гонорары за написанные ими лично книги. И вот, мол, теперь, тебе это «аукается», потому что куда не придешь работать, нехороший шлейф тянется… — Василий крутит интонацией, будто рассказывает страшную сказку маленьким детям, — У-у-у! — пугает он. — Вот, мол, ты уже в никому не известный, задрыпанный театришко устроилась, и, надо же — тут тоже настигли обстоятельства. Обиженные тобой люди пришли, перекупили нашу труппу, а потом узнали, что в ней есть ты и… — Василий выдерживает многозначительную паузу, а потом тяжело вздыхает и переключается на обычный тон: — И, знаешь, он это так противно все говорил, так плоско. Будто пример из учебника истории разбирал перед каким-то недоделанными тинейджерами. Я хотел ему в морду дать, да Джона жалко стало. Если какой скандал будет, его потом в главные виновники впишут. Ты же знаешь…
Бедняга Джон из-за своей громоздкой комплекции ужасно страдал. С раннего детства. Его мог обидеть каждый, потому что Джон был не просто крупный, а о-очень крупный. «Никогда никому не давай сдачи, никогда ни на кого не обращай внимания!» — твердили ему родители: — «Ты больше, и потому тебя сочтут виноватым. Не вмешивайся и ни на какие подначки не отвечай!» Так несчастный Джон и жил — никогда не отвечал обидчикам, но при этом все равно всегда оставался виноватым — сначала в глазах обычных взрослых, потом — преподавателей, а сейчас уже даже и правоохранительных органов. Если в радиусе километра от Джона случалась какая-то потасовка, его обязательно подозревали в участии.
— В общем, заваруху решил не устраивать, но тебе о недоброжелатели сообщить — святое дело. А то честь моя всю ночь зудела и требовала подвига…
— К венерологу обращаться не пробовали? Нехорошие признаки, — я еще немного спала, потому реагировала с запаздыванием. И даже осознав все услышанное, легко отмахнулась: — Глупости, — Карпуша ничего не знает, и строит свои догадки, судя всех по себе. Он на месте наших рабовладельцев наверняка вылил бы свою злобу в мое увольнение. Он ведь — существо недальновидное. Не понимает, что, уволив, тут же потеряет возможность своего влияния. А наши покупатели — опытные коты-охотники. Они мышь никогда есть не станут, поймают и будут мучить, чтобы не потерять игрушечку… К счастью, у меня чуть больше гражданских прав, чем у мыши. Я умею писать заявления… Так что я ухожу добровольно. Меня даже всячески пытались не отпустить. Правда, — тут до меня начал доходить реальный смысл происходящего, — Правда, кто в это поверит, если Карпик свою версию по кулуарам толкать станет…
