А девочки ее Бореньке совсем не нравились. Всей компашкой они собирались в парке и пели там караоке до одури. За это Боренька их презирал и всегда пытался отбить у них Танчика. Так что даже если с кем-то из этих девочек у Бореньки и были какие отношения, то или по одури, или от безысходности… Борька всегда сестру против них, что есть силы, воспитывал:
— Цепляешь на себя все, что цепляется! Опять на девок своих насмотрелась? Нет, ну чисто папуасы, что себе на уши ложки понавешивали… Ты значение этой феньки знаешь? Нет? А чего ж носишь, не зная что? На вот, — Боренька лез куда-то в глубину шкафа, доставал пыльную тоненькую книжицу. — Тут и по цветам и по узорам все разбирается. Нечего бездумно повторять за всякими дурами.
Или же:
— Увижу с татуировкой — прибью к чертям. Ты на пигалиц своих из тусни не равняйся, они все через десять лет страдать будут, и дикие бабки отваливать, чтоб эти наколки свести. Я? Нет, я свои наколки через десять лет сводить не буду. Я так долго не проживу.
В первый раз наслушавшись таких нотаций для Танчика, я прониклась к Бореньке уважением и робко спросила, что означает его широкая черная фенька.
— Кто ее знает, — деловито скривился Боренька. — Много чего, наверно, значит. Каждый сам себе придумывает значения. Это Танчик пусть подходит по-научному, она ж у нас вечный студент… А мы с тобой и так все понимаем, потому что чувствуем. Да?
То, что Танчик не только умудрилась окончить институт с красным дипломом, но и теперь пошла в аспирантуру, отчего-то вызывало у моего Бореньки бурю дурных эмоций:
— Растет в инкубаторе, жизни не знает, с инфантильными студентами тусуется! Да я в ее годы уже от армии косил вовсю! Э, тогда такое времечко было, что косить от армии куда труднее было, чем служить в ней. Всю страну исколесил, столько видел всего… Нет, ну надо же, девке двадцать три года, а она все под крылышком у родителей. Ни разу сама не работала! Придумала себе тоже — красные дипломы, ученая степень…
Иногда мне казалось, что Боренька втайне очень гордится этими успехами Танчика. Только вот все у него наоборот. Хвалить ее ему какой-то загадочный внутренний ступор не позволяет, а смолчать на такую важную тему он тоже, вроде, не может…
Сам Боренька и учебу, и родительский дом забросил еще в пятнадцать лет. Где только ни жил за это время, скитался по стране, летом — на приработки в Крым, зимой — по всевозможным городским «впискам». Как-то целую зиму жил на загородной даче у чьих-то знакомых. Работал сторожем. Его раз в месяц затаривали продуктами и оставляли совсем одного. В дом он не заходил, обитал в полужилой пристройке — старой-старой, зато с печечкой. Жил он там целых пять месяцев. Написал кучу здоровских песен и забыл, как выглядят деньги. В ту пору Борька, по его собственному утверждению, «стал умным» и «реально понял все об этой жизни». Да настолько, что развиваться стало больше некуда. И теперь, чтоб не стоять на месте, он потихоньку деградировал. Меня эти его воспоминания/рассуждения всегда невероятно забавляли, и он, чувствуя искреннюю заинтересованность, раскрывался все больше, рассказывал новые подробности своих похождений.
— Никому, слышишь? — сверкал на меня глазищами. — Никому столько никогда не рассказывал! Понимаешь? — и это ничего не значащее из других уст признание, звучало невозможно важно, и пронизывало меня теплом и гармонией. И я замирала, боясь неосторожным движением слишком раскрыться, обнажив свое наглючее самодовольство, и разлететься на тысячу кусочков, лопнув от распирающей изнутри радости. /Но куда бы я ни шел, передо мной твоя нежность…/ Одно маленькое сердце — так много любви…/
— Теперь у меня две беды, — вздыхал Боренька, — Ты и музыка. Раньше она одна главной болью была и радостью, но ты ее немножко выжила…
Каждый год, возвращаясь зимовать в какое-то стационарное место, Боренька усердно пытался создать полноценную группу, что оканчивалось всегда тоскливо — депрессией, загулом, осознанием полной бессмысленности жизни… Музыканты, которые умеют играть — или заняты давно, или с такими претензиями, что никому не нужны. Тем, которые не умеют, совершенно другая репетиционная точка нужна. Не для прикидок — для полноценных серьезных репетиций. Когда-то Боренька даже пристроился в один культурный центр — вести кружок игры на гитаре. С одной стороны — благое дело, с другой — бесплатная репетиционная точка. Но Бореньку оттуда быстро выгнали, потому как занятия с учениками нужно было проводить по утрам, а Боренька обычно на пару-тройку часов опаздывал. Сейчас он выступал в основном с акустическими концертами в неприметных ДК, вместе с такими же типами «в поисках». Все они гордо относили себя к бард-року, а на самом деле играли в акустике вовсе не от любви к жанру, а исключительно из-за отсутствия альтернативных возможностей.
— И это в корне неправильно! — теоретизировал Боренька и приводил в пример всеми нами обожаемого, изученного до каждого слова между песнями в концертных записях, Венечку Дркина, который лично сказал когда-то Бореньке, что пытаться играть тяжелый рок одному и в акустике могут только в нашей стране, причем или непрофессионалы, или умалишенные. — И дилемма эта разрывает меня, как хомяка никотин! — жаловался Боренька. — Или, как Сэм, разбазариться, собирая все необходимое, или же — играть что попало, но действовать.
Сэмом звали близкого приятеля Бореньки и моего соседа по коммуналке. Собственно, из-за Сэма мы с Боренькой и познакомились. Это был очень приятный холеный бизнесмен с мягким выговором и внимательными, печальными глазами. Его постигла судьба большинства сверстников Бореньки, увлекавшихся музыкой. Когда-то Сэм был первоклассным звукорежиссером и аранжировщиком. Единственный из компашки он имел специальное музыкальное образование и был ужасно почитаем всей неформальной тусовкой. Таланта у Сэма было хоть отбавляй. Не хватало — техники. Поговорка: «Лучшее — враг хорошего» ярко проиллюстрировала свое действие на нашем Сэме. Он отказывался что-либо делать, пока не соберет нормальную аппаратуру. Ради этой аппаратуры ударился в бизнес, ради нее же закрутил серьезные дела… Дела оказались из тех, которые просто так не бросают. И вот, в результате, у Сэма давно уже имеется отличная студия, но нет уже сил, желания, времени… да и умение куда-то испарилось. /Теперь он просто не может то, что раньше ему было лень/ — это про него поется. Этим летом Боренька убедил Сэма, что аппаратура не должна зря простаивать. Нагло вселился в Сэмовскую студию и стал пытаться разобраться с тем, что там есть, что нужно еще, и что вообще можно выкинуть. Боренька заразил Сэма идеей записи альбома по мотивом юношеских песен их с Сэмом группы. Оставалось найти нормальных музыкантов и заставить Сэма на время бросить работу… Пока все попытки Бореньки сделать это оставались безуспешными. Относительно музыкантов Сэм был ужасно привередливым, но сам заниматься их поисками не желал. Боренька же был привередлив относительно времени. Во что бы то ни стало, он хотел приехать уже с дисками на какой-то шумный фестиваль, где устроить презентацию альбома. Кстати, по всевозможным фестивалям Боренька ездил постоянно, но нигде не светился. Он ведь, к тому же, был еще и ужасно стеснительным, мой Боренька…
