В тот день Марина буквально приползла в редакцию. Обе мы находились уже в том возрасте, когда ночные посиделки за компом видны, увы, не читателям, а зрителям, рассматривающим нас по утрам.
— Бурная ночь? — не преминула поддеть Нинель. — Тебе идет…
— Да, — отвечала Марина. — Наедине с тенями Ахматовой и Гумилева. Я хочу выпросить у Вредактора право на серьезную литературную рубрику. На пять номеров вперед материал за две ночи накатала. С таким запасом, он не посмеет отказать!
Но он посмел. Вредактор считал, что поэты современным женщинам не интересны. Марина заявила в ответ, что тогда вообще никакую рубрику вести не будет. Вредактор вежливо согласился, сообщив, что именно это он ей и хотел предложить.
— Вы умеете оперативно реагировать, — передразнивала Вредактора Марина, делясь со мною в курилке происшедшим. — Вы нужны нам на случаи срочного вызова на репортаж. Скоро, между прочим, мы планируем запускать новостийный раздел… Марина, пока ваша основная задача — присутствовать. Быть под рукой, понимаете? И, пожалуйста, без фанатизма. Не нужно опасных инициатив. Давайте жить дружно… — откомментировав слова Вредактора неприличными словами — все же обидно, когда выпустить классную статью отказываются, — Марина тут же вспоминала о своем выгодном положении и снова становилась довольной: — Но ведь здорово! Мне платят просто за присутствие. Никакого износа творческого потенциала, никаких мук с выпусками!
Конечно, такая «лафа» продлилась недолго, конечно, потом Марину «нагрузили» обязанностями… Но и тех было слишком мало, чтоб занять весь ее рабочий день.
— Иногда я просыпаюсь в ужасе и думаю, — рассказывала Марина. — Какого черта я тут сижу? Дома ждет недописанная книга, недоустроенная личная жизнь и просто мягкая кровать, в конце-то концов. А я трачу время тут, причем совершенно попусту. Но потом я начинаю думать по-другому: раз судьба дала мне такую вот передышку, надо пользоваться. Обычно люди перерабатывают в деньги смесь из времени, усилий, идей, нервов. Мне же дали возможность получать тот же результат, затрачивая лишь первый компонент. Это же круто?!
— Нет, — вздыхала я, но Марина совсем меня не слушала.
И вот теперь, выходит, я в том же самом положении, что тогда была Марина и тоже не противлюсь этому, а оправдываю себя заработком и стабильностью…
От подобных мыслей меня откровенно передергивает. Кажется, моя скорбь по Марине зашла чересчур далеко.
— Я могу взять отпуск? — резко интересуюсь я у маман, прежде чем мозг успевает взвесить принятое решение.
— Надолго? — аккуратно обработанные брови взлетают наигранно удивленно.
— Может, пока не одумаюсь, а может, навсегда. Я не могу заниматься ерундой. А толковой работы у вас для меня не имеется… Можно, я уйду в отпуск?
Маман смотрит на меня обиженно. Кажется, ей думается, что я попросту бросаю ее.
— Если в неоплачиваемый, то можно. — поджав губы и сделавшись сразу некрасивою, заявляет она. — Кто виноват, что ты такая бестолковая…
— Да не обижайтесь вы, я буду заходить. Часто. Правда же… Только про очередные ваши рекламные идеи мне ничего не рассказывайте, а то поругаемся…
Маман тяжело вздыхает, кивает на дверь, намекая, что там ее ждут заботы фирмы. Кажется, я уже надоела. Пора совершать свой «отход на север».
В самом деле — на что я здесь? То хочу работать, то нет, то хочу запускать рекламную компанию, то, когда маман, наконец, дозрела до мероприятий — сопротивляюсь…
Эх, маман, как жаль. «Я оставляю еще полкоролевства./ Зима за легкомыслие меня накажет.» Но, знаешь, если честно, у меня просто камень с души валится всякий раз, когда я окончательно решаю уволиться отсюда. Надо же, как важно для меня, оказывается, это невзрачное с виду правило: нигде не ходить в нахлебниках…
— Давай забудем происшедший разговор? — я уже возле двери, но маман останавливает. — Ну их, эти звездочки, может и впрямь они не нужны.
В который раз она ломает мои планы вдруг накатившей покладистостью. В который раз мои разговоры об уходе оканчиваются ничем… Я знаю, что все это до следующих «звездочек», знаю, что снова буду чувствовать себя содержанкою, но не могу пройти мимо столь откровенных ее шагов к налаживанию обстановки.
— Брось, все это мелочи, рабочие моменты… — мямлю нерешительно.
— Знаешь, ты поддерживаешь меня уже самим фактом своего наличия рядом. Ты, наконец, на глазах, и мне спокойнее…
Нет ничего страшнее и тягостнее материнских чувств, которые не были выплеснуты вовремя, и потому наверстывают теперь упущенное там, где они совершенно неуместны…. Увы, не принимать их было бы слишком жестоко. Кроме того, что скрывать, я недолюбленный ребенок, и потому, даже сейчас, в свои тридцать три, ох как нуждаюсь в них.
* * *
«Три-четыре?» — Ромочка передает мне по внутренней связи условный сигнал, обозначающий «встаем и идем на перекур». Я отказываюсь, отсылая в ответ сообщение: «Зверь!».
За некоторое время переписки у нас уже выработался свой, не понятный окружающим язык. Произошло это не столько от необходимости конспирироваться, сколько по воле случая. Обоюдные приглашения на перекур изначально всякий раз производились перепиской вроде: «Пойдем пыхнем. Нервишки шалят»— «Прямо сейчас?» — «Ага» — «Ну пойдем, встаем на три-четыре» — «Три-четыре!». Потом все эти предисловия писать стало лень, и вызов производится теперь лишь последней фразой. «Три-четыре!» — значит, «вызываю тебя на перекур». С тем же, что послание «Зверь» обозначает у нас отрицание, вышла несколько более запутанная история. Как-то в ответ на какое-то мое незначительно предложение, Ромочка прислал стандартное «ОК». В тот день я прибывала в витиевато-романтично настроении, во всем искала тайные знаки, и все время думала о Бореньке, с которым пару дней, как встретилась. «ОК» пробудило в моем воображении тягу к абстракции. Если воспринимать это буквосочетание, как единый рисунок, то получается весьма забавный, лежащий на боку человечек, с расставленными руками и ногами. «Интересно, почему согласие у нас принято выражать криптограммой с изображением свалившегося на бок человечка?» — спросила я у Ромочки, чем повергла его в длительный ступор. Пришлось рисовать это ОК на листочке и объяснять ассоциации. Ромочка долго охал и смеялся, кричал, что скоро мы изобретем новый, но совершенно бесполезный язык, и долго еще, вместо «ок» неизменно слал мне в ответ «человек на боку». Спустя неделю это выражение сократилось до слова «человек». Ну а дальше, уже понятно. Если «человек» — это согласие, значит отрицание будет — «зверь».
«Как?! И ты, Брут?!» — возмутился Ромочка, который воспринял то, что одна из наших коллег бросила курить, как личное оскорбление, и теперь подозревал меня в подобном предательстве.
«Нет, просто курила только что. Разговоры с Александрой Григорьевной иначе не выдерживаю. Да и она — со мной. Едва друг-друга видели сквозь дым в кабинете».
У Ромочки моментально делаются большие глаза. В обществе, маман выступает борцом за здоровый образ жизни и даже платит небольшую ежемесячную премию некурящим. Я вспоминаю об этом и заливаюсь краской, стыдясь собственной бестолковости. «Мать родную продашь, лишь бы поболтать!» — отчитывал недавно Боренька Танчика. Ну вот, выходит и ко мне тоже применимо это обвинение…
