Но вслух все это не хочу выплескивать. Важно не портить атмосферу тяжестью, важно казаться легкой, необременительной, беззаботною…
— Маялась?
— Нисколечко! Да не соскакивала я! Что ты меня прямо наркоманкой выставляешь! Просто период сейчас другой. Ничего такого не хочется. Без катализаторов, хоть сложнее, но интересней… Мечешься, ищешь, но все же и без дерьма всякого нащупываешь в подсознании что-то эдакое, важное, невероятное… Суть в том, что, нащупав, хвать его — и можешь удержать. Понимаешь?
Каждый раз Боренька внимательно вслушивался в такие мои рассуждения, серьезно кивал, проникался идеей, вспоминал о целях и музыке, громко ругал все свои «зависания», забивался в угол, дичился телефона… А потом встречал кого-то на улице, заинтриговывался, вспоминал, что кой-чего еще не пробовал, ехал на квартиру, доводил себя до совестливого состояния, сбегал ко мне, и весь следующий день харкал чем-то мерзким, морщась от острой боли в легких, или бесконечно прикладывал салфетки к растекающемуся носу, или просто валялся, не в силах пошевелить резко отяжелевшей вдруг головой…
Электричка в очередной раз протяжно взвыла и затикала чем-то, похожим на таймер бомбы.
— Отсчет прощального времени, — хмыкнул в ее сторону Боренька. Сейчас у него был такой испуганный вид, будто у ребенка, который понял вдруг, что сломанная игрушка никогда уже не восстановится.
— Пойду уже, — я перекинула рюкзачок с его плеча на свое, изо всех сил сжала кулаки, зажмурилась, чтоб найти в себе силы сдвинуться с места.
Нашла, сдвинулась, нырнула в людную пасть вагона, не оборачиваясь… И тут же была отрезана от Бореньки и выхода навалившими с перрона человеческими фигурами. Они все прибывали, все плотнее сжимали свои ряды, а я стояла, раздавленная и растерянная, заживо погребенная среди огромных чужих темных спин и плечей… Тихонько вздыхала и изо всех сил старалась не дать себе возможность вырваться… Мы расстались. Все правильно! Я не смогу вытащить его, но не имею права гибнуть вместе с ним. Перед тем будущим ребенком, которого буду растить — не имею права!!!
* * *
Толпа, хоть и запугала своей плотностью, оказалась рыхлой и податливой необыкновенно. Я не удержалась, вошла в нее легко, как нож в теплое масло или вожделенный любовник в женщину. Вошла, теперь просачиваюсь, лавируя, как те корабли из скороговорки… То есть лавирую, лавирую да никак не вылавирую… Электричка временно успокоено замерла, значит еще есть шанс. Скорее! Проститься глазами в спину, запомнить уходящего, родного, огромадного…
— Разрешите? Вы сумочку не пододвинете? Я вон туда, к окошечку…
А в ответ, как всегда в первые минуты знакомства, на меня реагируют добродушным воспитательным ворчанием с примесью сюсюканья:
— Мальчик, ну куда ты лезешь?! Тут и так тесно, как у негра в заднице!
Медленно поднимаю глаза и даже улыбаюсь, благодаря за комплимент. Все через силу, все так, словно не живу уже.
— Поражаюсь вашей компетентностью, — нахожу в себе силы даже для шуточек, — И часто вы там бываете?
Это я не потому, что корчу из себя обидчивую, а по привычке всегда раскручивать попутчиков на красивый диалог. По незапамятным еще временам помню — нет лучшего способа познать наш народ, чем затеять дебош в общественном месте. Помню, и потому на автомате придерживаюсь установленных когда-то правил.
— Ой, ну не мальчик! — смешно фыркает собеседница, проигнорировав мой последний вопрос,
— Так что ж от этого по ногам, что ль, теперь топтаться разрешается?
Цель поездки обязывает внушать доверие, потому лицо косметикой я сегодня не измазала и кажусь теперь значительно младше и проще, чем положено. Ко мне обращаются снисходительно…По-цапельному поднимая колени, переступаю через чьи-то вещи. Раскланиваюсь в извинениях, и протискиваюсь, все же, к окну. Я хочу, я должна. Глянуть в спину, перекрестить на прощание, поцеловать стекло, в котором он показывается…Дошла, глянула скрытно, и тут же была рассекречена, оказавшись лицом к лицу с Боренькой
Ах, негодник, ах, обманщик! Стоит в толпу всматривается… Родной и невыносимый. Больно!!!
— Я думала, ты ушел! — тарабаню обоими кулаками в стекло, изображая негодование. — Иди! Иди, милый! Не оборачивайся! Не могу тебя видеть! Все будет хорошо!
Не знаю, слышит ли меня Боренька, но весь мир по эту сторону стекла слышит точно. Это неприлично, конечно, до ужаса, но мне не важны сейчас никакие правила. Мы расстаемся навеки. В сотый и в последний раз. Навсегда… Итак, я окончательно решила жить дальше, а значит — жить без него. С ним — значило бы сделаться истеричкой, окончательно сойти с ума и умереть, как Марина Бесфамильная, или Камилла Клодель. А я боюсь умирать. Пробовала уже — тогда в больнице, перед операцией — не понравилось.
Боренька провожает меня в другую жизнь. Он знает, там — на конечной станции электрички — ждет совсем чужой, но очень надежный и правильный человек, с которым я останусь навсегда. /…гадкой лужею стекаю под ноги случайному прохожему./ Вы чем-то похожи с ним./ Он брезгливо поморщится, оботрет ботинок, / потом принюхается: много ли надо молодому, тоскующему./ Заберет в свое будущее…/
А сам Боречка, ничего — держится. Приложил лапищу к стеклу, смотрит сквозь пальцы задумчиво, улыбается в свою светлую бороду. Какие же у него все-таки странные руки! Огромные, но очень аккуратно сделанные, словно не рука, а образец руки. Это когда смотришь на них, так думаешь. А едва коснешься — наоборот, чувствуешь их предельно живыми. Потому что теплые всегда, и каждому твоему касанию отвечают страстно.
Боренька, словно ультрафиолетом, обрабатывает меня синими лучиками взгляда… Врачует. Он сейчас гармоничный и светлый, как крымская гора или как мудрец Волошин из бредней Бесфамильной. Я его такого очень-очень люблю. Но такой он теперь не часто. Иногда бывает неистовый, бешеный, злой, или, что еще хуже, отстраненный совсем, отсутствующий. Играет тогда какую-нибудь «Арию», но преподносит ее без глубины, а с одной только яростью. Такого Бореньку я пыталась исправлять, а надо было — бросать немедленно…
— Уходи! — кричу.
— Успею еще. — говорит он очень спокойно, не меняя выражения лица и лишь шевеля губами. Оказывается, сквозь стекло и так все прекрасно слышно… Я виновато оглядываюсь — все воровато отводят взгляды, будто и не смотрели на меня никогда. Злюсь до невозможности! Злюсь, что Борька сразу меня не предупредил. Это хорошо. Ведь, когда я злюсь — не так больно расставаться. И ему, и мне.
— Сонечка, — серьезно так говорит мой человек-гора из-за стекла. — Всем святым, что есть, умоляю. Не наделай глупостей. Верю в тебя…
И я преданно и серьезно киваю головой, по-детски машу ручкой и пытаюсь улыбаться. А мир уже раскачивается и тихонько куда-то плывет. То ли из-за моих слез, то ли потому, что электричка, наконец, тронулась, то ли и от того и от другого…
Объективный взгляд:
Если бы она удовлетворилась тем, чем являлась от природы, то стала бы мгновенно самой востребованной и желанной актрисой любого столичного ТЮЗа. Роли мальчишек всегда удавались ей на славу. На Питера Пена в ее исполнении ходили по многу раз и всегда хохотали до упаду и принимали клятвенное решение никогда не взрослеть. Когда-то давно Сонечка даже верила в свою артистическую карьеру в ТЮЗе, но потом сочла ее слишком легкой. Ведь пластичность, неисчерпаемый задор и вечная смешинка в глазах были даны ей от природы.
