Помню смутно, но, кажется, именно после этой моей фразы мы тяжело задумались и пришли в себя лишь по дороге к следующей за нужной нам станции. Пришлось выходить, становиться на противоположную платформу, ежась под насмешливыми взглядами пассажиров, следующих к выходам из метро. Им хорошо — они — приехали. А мы, дуры, так долго спорили об опозданиях, что проехали станцию!
Парень с гитарой, только что исполнявший в вагоне что-то на редкость фальшивое, искренне удивился нашим маневрам:
— Вы станцию, что ли, проехали? — проявил он чудеса догадливости.
Надо сказать, обратился он к нам как-то уж очень запросто. Будто и не были мы обе на каблуках, накрашены и доведены до полных официальности имиджей деловых леди. Мне, собственно, все равно — пусть обращается, как хочет. А вот Маринка обиделась. Отвернулась, словно и не было паренька, зашла в вагон, нарочито по-деловому уставилась в сторону, отчего-то устремив взгляд прямо на репродуктор.
И тут мне в голову пришла забавная мысль.
— Нет, — говорю «музыканту». — Что вы! Вовсе не проехали. Просто мы влюблены в голос диктора. Особенно красиво она эту остановку объявляет. Вот послушайте, какая глубокая интонация, какой прекрасный голос…
Я, конечно, сделала серьезное одухотворенное лицо, а Марина закашляла в ладонь, схватила меня за рукав и утащила в глубь вагона. Там, конечно же, принялась отчитывать — и за излишнюю общительность, и за нетрезвый облик, и за все еще кажущуюся ей мою нелюбовь к движению. За сим и проехали нужную станцию. Когда мы снова вышли на следующей остановке и уныло поплелись на противоположную платформу, парень с гитарой провожал нас с ужасом в глазах, ставших вдруг больше круглой, пластмассовой оправы его очков.
Когда мы оказались, наконец, на нужной станции, распоясанная спором Марина тут же кинулась к эскалатору. И меня с собой потянула. Засада заключалась в том, что, спьяну, Марина прыгнула на лестницу, движущуюся вниз. Причем дать зданий ход ей не позволяла вредность, а выпустить мою руку — садистко-педагогические наклонности.
— А-а-а-а! — полуобиженно, полувосхищенно кричала я.
А Марина ничего не кричала. Сжав зубы, упрямо выставив лоб вперед, она сосредоточенно сопела и тянула меня вверх.
Помню, подумалось еще тогда, что ведь Новый год-то мы уже начали отмечать. А его, как отметишь, так и проведешь… Неужто теперь обе целый год будем наперекор всему идти? «Идти против течения и…» — на этой мысли я поднажала, убедилась, что расстояние до верхней площадки потихонечку уменьшается и окончила мысль торжественно: «Будем идти против течения и все равно побеждать!»
Вот странно, первая часть этого моего предсказания сбылась в точности. И у меня, и у Марины год выдался страшно скандальный: обе ушли из редакции, обе наменяли массу всего в личной жизни… А вот победами как-то пока и не пахло. Я мечусь, как собака на сене, между двумя людьми, а точнее — между их мирами. А Марина так вон вообще умерла. Впрочем, может в ее случае, это-то как раз победой и является. Может, за это она и боролась. Право уйти — его ведь тоже нелегко отвоевать.
И, кстати, про победы: есть одна совершенно однозначная. Сборник ведь наш, ну тот, что со стихами и новеллами, тот, что «Нараспашку» называется, скоро выйдет. Сколько мы его по издательствам пристроить пытались! Сколько выслушивали од о неинтересности поэзии для современного читателя! Я, признаться, даже не надеялась уже. А Маринка продолжала его продвигать до последнего. И вот ведь, продвинула. Выходит «Нараспашку», причем с большою помпою, подтверждая тем самым, что у нас лучший автор — мертвый автор. Правду поет «Чайф»: /Сегодня умрешь/ Завтра скажут — поэт/.
А вскоре после той нашей Новогодней ночи появилась у Марины чудная новеллка о безнадежно влюбленном мальчике. Он влюблен в ту, о которой ничего не знает. Только голос. Голос, объявляющий в метро станции. Парень не знает, что дикторша давно умерла, не знает, что жизнь она прожила редкой дрянью и склочницей. Ему — сумасшедшему романтику — кажется, что человек с таким чудным голосом должен быть воплощением всех земных достоинств. Новелла получилась восхитительная, и наш журнал ее, конечно же, не напечатал. Вредактор — наш глав. редактор, от своего вечного ворчания и нашего злословия получивший достойное прозвище — обозвал новеллу «вздор шизофренички» и попросил Марину впредь не страдать экспериментами, писать только вещи проверенные и полезные журналу. Марина, страшно гордая такой лестной характеристикой новеллы, так ее и назвала. И «Вздор шизофренички» с трогательной надписью «спасибо Новому году и Сонечке» является теперь одной из заглавных вещей сборника.
А я, как вспоминаю эту новеллу, так сразу перед глазами встает картина того нашего странного шествия. Гулко отскакивающие от кафеля звуки, полупустая станция метро, почти безлюдный эскалатор и две полоумные мы — упрямые, возбужденные, побеждающие…
Жека тогда, кстати, опоздал еще пуще нашего. Пришел, пошатываясь, через пять минут после нашего появления, и принялся выкручиваться: «Я знал», — говорит, — «Что Марина, как ни крути, минут на сорок опоздает!» Одно слово — Свинтус. Не зря Марина всю жизнь так его величала и иногда — если правду мне рассказывала, конечно, — даже всерьез забывала его настоящее имя.
Натуральный Свинтус! Пока ждали его, промерзли насквозь. Стучали зубами и притопывали, как пингвины или северные танцовщицы. М-да, холодно было…
Холодно было, прямо, как сейчас. Только сейчас и на душе так же. И тут я, как Марина — снова оно меня дергает… Мысли о потере своей непохожести вдруг ложатся на душу какой-то неоправданно тяжкой темной тучею. И слова старухи вдруг — стайками, звучками, тамтамами — лезут в уши из памяти.
— Нет! — сама себе приказываю, срываюсь с места. Из глубины темного вагона вдруг повеяло жутью. Бросаю взгляд на часы. И как я сидела тут так долго одна и спокойная? Прочь! Бегу обратно в людные места, к нормальной жизни, в тепло и человеческие запахи — пусть противные, но зато привычные и не пугающие.
— Куда! — не одна я такая ненормальная: всю дорогу возле двери, в отблесках поступающего из тамбура света, сидел еще один человек, абсолютно мной незамеченный.
Куртка до колен с застегнутой до самого горла молнией, лицо изрешечено глубокими, но совсем не старческими морщинами. Стрижка короткая, ежиком, хватка крепкая, будто рука из тяжелого металла вылита. Вцепился в локоть, разворачивает, в лицо заглядывает. Сам сидит, привстать даже не пытается…
— Не спеши, красавица, — водянистые светлые глаза блестят, губы ухмыляются, подмигивая позолотой вставного зуба. — Хорошо сидела так, тихо, приветливо… — последнее выдыхает болезненным шепотом.
Только этого еще не хватало мне! Крик застрял где-то в горле, остановленный судорожным вздохом. Оно и к лучшему — тут кричи, не кричи, только разозлю придурка этого… Отчаянно ищу силы включить мозги.
— Давай-ка мы с тобой, детка, познакомимся, — шепчет и дышит снизу вверх мне в лицо каким-то лекарственным запахом.
«Наглотался, что ль, чего? Наркоман, что ли?» — эта мысль отчего-то помогает мне собраться и ощутить собственное превосходство.
