Я подхожу к своей малышке. Она смотрит исподлобья, ловит мою улыбку, стесняется, прячется за кадушку от большого дерева.
— Это Мариночка, — мягко опускается в ухо ровный, глухой голос той воспитательницы, что читала книгу. — Хорошая девочка. Немного пугливая. Она у нас почти с самого рождения. Подброшенная… Сведений о родителях не установилось. Даже фамилию не знаем. Зовем — Бесфамильная. Мариночка Бесфамильная…
Девочка выглядывает из-за кадушки, очень серьезно смотрит мне в глаза и хохочет взрослым, низким голосом. Попугаи в клетке, окруженной остальными детьми, принимаются зловеще каркать. Воспитательница вдруг вырастает до огромных размеров и кричит:
— Марина Бесфамильная! Марина Бесфамильная!
— А-а-а-а! — стараюсь перекричать всех их я, но голос застряет где-то в горле, обращаясь в рыдания…
* * *
Ничто не поможет!
Меня отпаивали водой и валерьянкой, откачивали всем педагогическим коллективом. Павлик тряс за плечи и просил успокоиться. Я захлебывалась слезами, оплакивая мечту о приемной дочери и кричала небу, что прекрасно поняла его знак.
Ничто не спасет меня!
Одержимость Мариной так глубоко проникла в мой мозг, что я уже не могу отличить реальность от вымысла. Павлик доказывает, что имя и фамилия девочки — лишь совпадения, а я никак не могу определиться, существует ли Павлик на самом деле или мерещится мне, как хохот черноглазой девочки, карканье попугаев и прочая дребедень…
Я безнадежно больна!
Насилу отбившись от настойчивых просьб вызвать врача, Павлик выволакивает меня на улицу и… устраивает безобразную сцену:
— Как ты могла?! В такой момент?! Не представляю, как теперь восстановить хорошее к нам отношение! Сонечка, не узнаю тебя. Подумаешь, да мы переименуем ее в любой момент, сейчас это разрешено. Возьми себя в руки, ты же будущая мать!
— Нет! — впервые в жизни я ору на него. Отрываюсь, будто на главного врага. Срываю в этом крике всю накопившуюся панику. — Ты не понял ничего, Павлик! Да ты и не должен был понять, это мое, личное… Я обманывала тебя, попросту использовала… И вот наказание. Мне показали, что нельзя так жить. Это — не мой путь, меня не пускают на него. Я не люблю тебя, Павлик. И никогда не любила. Просто хотела найти успокоение! — я вываливаю на его беззащитную голову всю ужасающую правду, и с каждым словом он вздрагивает и темнеет лицом. Я понимаю, что это финал наших встреч и оттого кричу еще сильнее. Пусть знает, какая я дрянь, пусть не рассчитывает, пусть не оставляет в сердце не малейшего сожаления обо мне… — И вовсе я не спокойная, вовсе не здравомыслящая… Ты боишься сумасшедших, да? Помнишь, ты говорил мне. А я и есть сумасшедшая. Едва сдерживалась тогда, чтоб не продемонстрировать… И самое главное — для меня, для тебя, небось, это ничего не значит— самое главное, что я не люблю тебя. И не полюблю никогда. Я вообще никого не люблю, вы все сволочи!
Знаю, что сейчас я ужасна. Опухшее красное лицо, искривленный криком рот, заплывшие мокрые глаза… Знаю, что навсегда останусь в его памяти ведьмообразным монстром. Знаю, но все предыдущие решения мигом перечеркнуты. Жизнь справедлива. Если уж бросать Бореньку, то и с Павликом тогда тем более завязывать. Спасаться самой, самой выкарабкиваться. Зачеркнуть все настоящее, сочтя прошлым и пытаться выстоять…
— И никогда, никогда больше не звони мне! — Павлик обижен. Нет, он не кричит, он шипит сквозь зубы, в приступе острой боли. Такой удар по самолюбию, как мои признания, навсегда заставит его возненавидеть меня. И это к лучшему. Не в нем мне спасение. А я ему — лишь для погибели… Жизнь справедливая штука. Она дала мне знак. Понято…
* * *
— Здравствуйте, пригласите господина Александрова, — я дошла уже до крайней стадии, и веду себя непростительно. Перерыв в Интернете ворох сайтов, я так и не нашла нужной информации. Только угрозы, только пессимистические прогнозы… Что ж, действую, как советуют. Покорно обращаюсь к специалисту. Самостоятельно, и не рыпаюсь…
— Он в отъезде! — нагло врет мне птица-секретарь.
Надо же, ведь узнала. После стольких лет, после стольких событий, а все равно помнит…
Вообще птица-секретарь милая, обязательная, преданная женщина, но меня не терпит. Переживает за босса, вероятно. Давным-давно, когда мы с Александровым еще были любовниками, она написала прошение об увольнении. В качестве аргумента вписала: «В связи с резким падением моральных устоев в клинике». Александров не подписал, пожурил ее, пообещал, что все наладится. А она расплакалась и стала жаловаться на то, как я ей отвратительна…
Впрочем, я и сама была бы себе отвратительна. Буквально за неделю до того моего давнего, памятного визита к Александрову, птица-секретарь и я сидели в его приемной, дожидаясь, когда мой муж договорится с ее боссом о вечерних планах. Александров — престижный, частный врач-стоматолог, что по тем временам было заоблачно круто и невероятно — очень дружил с Владленом. Поэтому мы периодически заезжали в стоматологический кабинет, чтоб забрать его хозяина поужинать или просто перекинуться парой ничего не значащих рассказов.
В тот день Владлену нужно было переговорить с Александровым наедине и это уединение неприятно затянулось. Я выпила уже три чашки кофе, пересмотрела все журналы. Суровая и строгая птица-секретарь — перечитала уже все порно-сцены заграничного дамского романа. По крайней мере, ее горящие глаза и напряженный до дрожания крыльев ноздрей нос свидетельствовали о том, что в книге происходит нечто притягательное и очень отвратительное… За полуподвальным окном стояла темень, и лишь изредка чьи-то фары отваживались рассекать ее.
— Похоже, мы просидим здесь до утра. — в который раз вздохнула я. — Может, все-таки позвоните, спросите, долго ли они еще там?
Ситуация откровенно бесила меня, как и все, происходившее со мной в то время.
— Говорю же, не положено, — почти со слезам на очках ответила секретарь. — Доктор сказал «не беспокоить», значит, нужно ждать, пока освободится. — на этот раз тон ее не был столь официальным, как раньше. Мы ведь с ней волею случая стали чем-то вроде друзей по несчастью… — Я тоже нервничаю, — призналась она. — Мой рабочий день уже два часа, как окончился. А уйти не могу, пока он лично не отпустит. Ох, ну как так можно! Другое дело — гос. служба…
Спустя еще время, она совсем разоткровенничалась.
— И как ему не совестно? Его же жена дома ждет — два раза уже звонила, просила поторапливаться, ей там где-то в голове не здоровится, а он — на два часа после рабочего дня задерживается!!! Такая милая женщина! И расспросит всегда, и улыбнется, и расскажет что-нибудь интересное. И ведь это благодаря ей я тут работаю. Он, когда секретаря искал, хотел взять девчонку одну. Да жена не позволила, направила на верный путь. «Что, — говорит, — в таком возрасте можно знать и уметь? Ты секретаря на работу ищешь или что?» Обзвонила она всех знакомых и ей меня порекомендовали. А он хотел — девчонку совсем, ну, как вы, наверное, возрастом… И вот теперь она дома ждет, просит пораньше прийти, а он… Такая милая женщина!
