На Маринину маму и сестру пало сразу множество дел. Карпик, Жэка и другие организаторы брали на себя доставку гостей и стол на поминки. Остальное должны были организовать родители. Но отец, не выдержав, попал в больницу с сердечным приступом, потому все складывалось так, что Маринкиной маме задуматься было некогда.
Я только сейчас поняла, как верно и как здорово, что в мире существует такая вещь, как дурные традиции. Раньше все эти пышные похороны — с множеством мелких глуповатых ритуальчиков и больших ритуалов, с торжественным застольем в конце, перерастающем так или иначе в банальную пьянку — казались мне нелепой выдумкой чьего-то больного воображения. Но теперь все стало ясно. Их придумали для того, чтоб навесить на родственников умершего побольше неотложных хлопот и обязанностей. Чтоб некогда было им сходить с ума и по-настоящему скорбеть о своей потере…
Ах, если б и меня сейчас втянули бы в подобные дела, чтоб можно было куда-то деться от обдумывания!
Я смотрела на Маринину маму с улицы сквозь стекло веранды и… шмыгала носом, готовясь расплакаться. Павлуша успокаивал меня немного испуганно, немного раздраженно. Привел меня в себя смешной формулировочкой:
— Ну, тише, малыш, ну чего ты? Ну, еще не началось ведь ничего! Еще рано плакать…
Мать самоубийцы чувствовала повышенное внимание к себе, но не скукоживалась, не поджимала гордо губы, обижаясь на обилие жалости. Напротив, поднимала глаза и…улыбалась.
Грустно и немножечко удивленно, совсем по-Маринкиному… Она чувствовала себя обязанной поддержать нас. Она, как и Марина, считала себя ответственной за весь мир и все пыталась сделать его лучше…
Интересно, ну хоть она что-нибудь предчувствовала? Или как все мы, отмахивалась мимоходом. Ныряла в свои дела, не обращая внимания на то, что голос дочери звучит все неувереннее, а мысль все больше путается. Нет… Она, наверное, понимала, что происходит нечто серьезное. Но изменить ничего не могла. Только ждать. Только верить, что жизнелюбие победит в Марине тоску и депрессию. Только поддерживать, выскребая по сусекам души остатки бодрости, забывать обо всех своих личных неурядицах, воодушевляться и рассказывать дочерям, как мир прекрасен и гармоничен. Вот единственное, что мать могла сделать для Марины… Хотя наверняка делала намного больше, наверняка суетилась, может даже втайне бегала к врачам или к бабкам… Не помогло.
/Те, кто ее теряли,/ Верили в чудо, ждали…/ Сами себе внушали:/ Скоро уже просвет./ Лишь просыпаясь, в тайне,/ С губ пересохших драли/ Ужас и гарь отчаянья/ Вместе с бессильным «нет!»/ К белым халатам снова,/ Рушили в хлам основы, / Были на все готовы: / Вот вам и кнут и лесть./ Долго скребли остатки,/ Делали вид, мол, гладко,/ Богу носили взятки…/ Зря. У него все есть./ — это написалось в мыслях сегодня, когда весть о Марининой смерти была осознана. Это рвало изнутри, но я — умничка, догадалась, никому не причинять боль, никого не мучить — держу в себе и никому эти строки не читаю… Да и кому читать? Маринки нет, а остальные — не те ценители…
Вспоминаю вдруг все бесконечные Маринкины аналогии. Она меня всегда с Сонечкой Голлидей — любимой цветаевской героиней — сравнивала. А себя, конечно, примеряла к Цветаевой. И правда во многом походила. Как и я, на Сонечку…
«Опрокинулись, Мариш,» — говорю ей мысленно. — «Опрокинулись, перекрутились все твои аналогии. Пережила Голлидей Цветаеву. Не с кем ей теперь общие мысли из мира черпать и хохотать от такой вот схожести… Все наоборот, все навыворот. Сонечка жива, а Марина — и младше ведь, и не такая безумная была — лежит бездыханная. Бред! Бред, нелепица, явная ошибка. Маринка, строчи апелляцию!» — чувствую, что начну сейчас реветь и впадать в истерику. Резко отворачиваюсь от дома покойницы, ищу с кем бы вступить в разговор…
— Бедная женщина, как я ее понимаю! — похоже, не одна я наблюдаю за Марининой мамою. Очень ухоженная хрупкая пожилая дама вздыхает, снизу вверх взирая на своих спутниц: двух огромных теток, схожих лицами и их выражениями. — Ведь и мне тоже Марина была — как дочь! Пусть она не проработала у нас и дня, пусть не принесла никакой пользы общему делу, но… пока я общалась с ней, ну, на собеседовании, ощутила такой прилив нежности, настоящие материнские чувства…
Я потихоньку понимаю, кто это. Павлуше кто-то рассказывал, что незадолго до смерти Марина очень нуждалась в работе и влезла во что-то первое попавшееся. Какой-то журнал, с мизерными ставками и чопорными начальствующими дамами. Вероятно, этих дам, а точнее теток — для дам слишком суетливые — я сейчас и наблюдаю. Стою тихо-тихо на крылечке, и невольно слышу весь их разговор.
— Да, девочка вызывала желание о ней заботиться, — хмуро изрекает одна из теток. — Глаза вроде живые, умные, а одета, как… Впрочем, какая уже разница.
— А разговаривала как? — поддержала вторая. — Никакого почтения к тем, кто главнее! И должностью, и жизненным опытом… Нуждалась, нуждалась в воспитании, потому вызывала родительские чувства. Впрочем, нам же объяснили, она умалишенной была, что с нее спрашивать… Бедняжечка!
Третья собеседница, та, что затеяла разговор, смотрит одобряюще, радуясь такому единодушию компании. Потом еще раз вздыхает и решается на главное.
— Может, мы действительно, как-то переборщили с замечаниями. — жмется она. — Может, для ее больного сознания они показались слишком строгими. Ну, там, про внешний вид. И эти ваши колкости про маньяков, которые появляются в городе из-за женщин, которые так одеваются… — видно, что дама заговорила о вещах, важных для всей троицы. — Может, мы слишком открыто с ней разговаривали… Но ведь на работу в результате приняли, и место предоставили самое лучшее. И я ответственно заявляю, нашей вины в ее смерти нет и быть не может совсем…
— И непонятно, чего нас сюда вообще пригласили. Я и дня с потерпевшей знакома не была… — неожиданно резко вставляет одна из теток. Другая ее обрывает, испуганным успокаивающим жестом.
— Приглашают всех, кто в последние дни общался с умершей, — терпеливо объясняет дама. — И потом, мы упоминаемся в ее предсмертной записке. Вы разве не знаете? Мне это тот мальчик сказал, что всех с приглашением обзванивал…
— Да? Правда? — оживляются остальные, явно польщенные. — Надо же… И что она нам завещает?
Я не выдерживаю:
— Завещает любить ближних, поступать честно и не быть дурами! — без всяких на то прав — вмешиваюсь. — Просит не являться на похороны, если вы идете туда из вежливости или от страха показаться нечуткими и причастными к доведению до самоубийства… Впрочем, не обращайте внимания. Она сама не знает, чего просит. Ведь в случае выполнения ее просьбы похороны будут совсем безлюдными…
Пашенька нервно морщится. Ах, как я его, беднягу, компрометирую! Оттаскивает буквально за руку. Набирает в легкие воздух для отповеди. Я опережаю:
— Молчи. Я сама знаю.
И чувствую — сорвусь сейчас. Ни разу на него не срывалась, ни разу голос не повысила: с тем, кто почти безразличен, так легко быть паинькой… Ни разу не позволила себе при Павлуше что-то гадостное, старательно поддерживала предельно положительные, милые, чистые отношения… И вот сейчас, непонятно из-за чего…
