НПВ
Девица, оказавшаяся Клавдией Петровной, что для двадцатилетней барышни было именем довольно экзотическим, решила сама представить меня режиссеру и начальнику передвижного штаба. Для этого мы заехали в какое-то нерабочего вида депо, бросили машину под охрану одноглазого старичка, а сами отправились в путь /по шпалам и рельсам/. Проходя мимо очередного поезда, которых тут стояло какое-то несметное количество, Клавдия Петровна вдруг принялась со всей мочи тарабанить в дверь.
— Штабной где? Где штабной вагон?! — проорала она сонному проводнику.
Ответили ей вежливо, из чего я сделала вывод, что поездом она не ошиблась. Странно, я представляла себе яркие, разрисованные вагоны со смеющимися лицами в окнах, украшенных подаренными поклонниками букетами. На первый взгляд, поезд выглядел довольно мрачно. То есть, так же, как любой обычный поезд, только безлюдно. Никто не топтался на перроне, все двери были закрыты, а занавески купе плотно зашторены.
Мы долго стучали в окна штабного вагона. Сонный поезд не реагировал. Наконец, в тамбуре появился высокий, непомерно худой человек в кожаном плаще.
Надо было видеть, как задергалось его лицо при взгляде на Клавдию. Надо было видеть, как расплылись в нежной, почти материнской улыбке ярко наведенные губы моей спутницы. Сомнений не оставалось, между этими двоими давно полыхали страсти, и я была всего лишь поводом для Клавдии, чтобы лишний раз увидеться с тем, кто открывал сейчас дверь вагона и приглашал нас внутрь. Ни слова не сказав, он последовал в вагон. Клавдия пихнула меня в спину, шепнув: «Идем за ним».
В вагоне я насчитала всего три спальных купе, дальше — просторный конференц-зал с длинным столом посередине и большим зеркальным шкафом в конце вагона. Красный ворсистый ковер и бордовые бархатные шторы придавали какой-то тяжелый уют. Цепочка ассоциаций выстрелила мгновенно, и, не успев остановить себя, я уже четко знала, что напоминают мне этот штабной вагон, его хозяин и отчаянно пародирующая комсомольское усердие девочка Клава.
Генерал Слащов — прототип Булгаковского Хлудова в «Беге» — вот кто стоял передо мной. С воспаленными глазами, с запавшими щеками, с нервно подрагивающей жилкой возле глаза. В кожаном плаще и со светлой челкой, гладко зачесанной на бок. Это был человек времен гражданской войны. И вагон этот был оттуда же. А Клавдия сверкала сейчас глазищами, как юнкер Нечволодов — верная походная подруга генерала — и глядела на хозяина вагона с такой преданностью, что мне, право, было как-то неловко нарушать их уединение.
Мгновенно вспомнив странный свой дар — навлекать на людей чужие смерти, проводя любые исторические аналогии — я решила, что подобные ассоциации могут вредно сказаться на судьбе присутствующих, и попыталась занять себя любыми другими мыслями.
— Здравствуйте, я Марина, — говорю, лишь бы отвлечь себя от аналогий. Помню ведь, помню, что все предыдущие не приводили ни к чему хорошему, по-дурацки сбывались, издевались над ныне живущими, лепя на них сюжеты из жизней давно умерших…
— Это Николай Иванович, — шепотом представляет Клавдия, — Начальник нашего передвижного штаба. — потом выпрямляется и громко представляет меня. — Это — доукоплектация труппы, — говорит она, вытянувшись и мгновенно растратив все свое панибратство. — Ценный человек! — добавляет с гордостью и идет к изголовью стола, чтобы о чем-то шушукаться с хозяином. Начальник передвижного штаба слушает довольно внимательно. Потом глядит на меня очень пристально.
— Можете сесть, — говорит. Да, да, не «присаживайтесь», не «располагайтесь», а «можете сесть». Из вредности я отказываюсь. — Наш режиссер Григорий сейчас подойдет и попросит вас спеть. Хотите, расскажите пока что-то о себе…
— Не хочу. — говорю я и сажусь. — Или это обязательно?
— Не обязательно, — безразлично отвечает он. — Все, что нужно, я и сам узнаю…
Мысли предательски выходят из повиновения: «Ну, конечно, ну что еще могло приключиться с человеком, попавшим в вагон к Слащову. Естественно, его попросят там спеть!» — сообщают они мне, намекая на то, что Вертинский, будучи в Крыму, куда в восемнадцатом году, в поисках спасения от красных, собрались все, кто еще уцелел, был как-то вытащен среди ночи из дому и доставлен к легендарному, но совершенно незнакомому ему тогда человеку — к генералу Слащову. Слащов попросил артиста спеть…Я не Вертинский, и спеть меня должен был попросить вовсе не передвижной начальник, а какой-то режиссер, но мысли все равно проводят параллели. И, конечно же, тут же роются в памяти, выцарапывая сведения о том, как погиб генерал Слащов. Зачем? Да что б попробовать применить этот сюжет на стоящего передо мной передвижного начальника. «Ничего не выйдет!» — заявляю им. — «Слащова застрелили именно из-за того, что он был белым генералом. А этот передвижной начальник никого не вешал, я надеюсь…»
Слащов погиб в СССР. Не сумев справиться с тоской по Родине, он возвратился в Москву. Признал в большевиках наследников России и перешёл на их сторону, ошеломив весь мир таким странным поступком. В СССР он преподавал в академии военное дело. Подолгу дискутировал с учениками, разбирая события недавних боев. Гражданскую войну преподаватель и студенты прошли по разные стороны баррикад, поэтому было о чем спорить.
Конечно, несмотря на внешнее благополучие, вплоть до рокового своего сорокатрехлетия, Слащов жил в постоянном напряжении. Не из-за себя — из-за тех, кто пошел за ним. Ведь он прекрасно понимал, в какую жесткую действительность окунул возвращенцев. Особенно переживал за так отчаянно рвавшуюся на родину любимою свою подругу — юнкера Нечволодова, в быту — обворожительную Нину. Между тем, бояться надо было все-таки за самого себя. Слащов был застрелен в 29-м. Официально считается, что убийцей был большевик — брат повещенного по слащовскому приказу участника гражданской войны.
«Ничего у вас не выйдет!» — повторяю я проискам своих аналогий. — «Другое время, совсем другие люди, совсем другие обстоятельства…»
— Вы караоке петь умеете? — отвлекают от внутренней борьбы меня. Оказывается, в вагон уже явился режиссер Григорий. Маленький, кругленький, суетливый… Он обсматривает меня со всех сторон, словно врач на комиссии. Потом удовлетворенно кивает и снова задает свой дурацкий вопрос.
Кошмар, да и только! Ну, какое караоке?
— Мне просто нужно понять, как вы владеете визуализацией образа! — говорит Григорий сначала по-украински, потом по-русски. — Наш концерт состоит из двух отделений. В первом — кабаре двойников, во втором — оригинальные номера. Понимаете? Если первое отделение зацепит зрителя — второе он обязательно станет смотреть. Уж поверьте! Людям всегда интересно как выглядит в жизни тот, кто только что изображал перед ними какую-нибудь Наталью Могилевскую. Главное, хорошо изобразить. И похоже, и смешно и… Попробуйте!
Мне тут же суют под нос ноутбук, а в руки — микрофон. Я едва сдерживаюсь, чтоб не расхохотаться. Ну хорошо, сейчас позориться буду, сейчас спою… Ну, Марина-массажистка, только попадись мне под руку, я такой тебе массаж сооружу!!!
Попросили спеть из репертуара Валерии, как сейчас помню. Песню я не знала, петь за последние полчаса так и не научилась, поэтому отказалась. Григорий, слюнявя пальцы и морщась, заламывал руки и причитал что-то о подходящести моего типажа. Мне предложили спеть другой материал. Четвертую из предложенных к исполнению песен я написала сама для своей недавней и несостоявшейся карьеры певицы, поэтому исполнять согласилась. Надо же, моя песня уже прописана в караоке! С жутким искажением мотива, надо заметить. Впрочем, и без этого искажения я спела бы отвратительно. Никогда и не претендовала на умение исполнять в прямом эфире…
