НПВ
Молча выхожу из купе. «Омерзительно, омерзительно, омерзительно!» — пульсирует в голове. Прикрываюсь мыслью, что это из-за Ринкиной вульгарности, допускаю даже, что от некой ревности — к чему демонстрировать свою беспринципность на мужике, которого я в жертвы выбрала. На самом деле, ощущение гадостности возникло от нечаянно брошенного в Ринкину промежность взгляда. Я не большой ценитель женских гениталий, и вряд ли могу служить в этой области авторитетом, но, по-моему, в этом смысле Ринку вряд ли можно назвать красавицей. Прилизанные кремом рыжие волоски, увесистые половые губы, ленивыми жирными гусеницами возлегающие по бокам от мясисто-розовых, морщинистых и сочащихся внутренностей… Фу-у-у! Все это вызвало у меня острый приступ отвращения. «Будь я мужиком, обязательно подалась бы в педики», — констатировала я тогда.
Эмоции от врезавшейся в сознание картинки сильнее самоконтроля.
— Ты чего это, Маринка, такую кислую мину скорчила? — чутко реагирует Рина, прикрывшись халатом и за мной в коридор выскочив.
— Демонстрирую агрессивные антигомосексуальные наклонности, — сообщаю. — Отныне высказывания о красоте женских гениталий навевают меня на рассуждения о всеобщей безвкусице.
— Да?! — оживляется Рина. — Это у тебя какой-то комплекс. На самом деле, себя надо любить. И меня надо любить… И вообще, все естественное — всегда красиво…
— Ой, девки, — хохочет Димка, все это время стоявший в дверях своего купе, — Ну что вы можете понимать в этой теме? И не пытайтесь даже спорить, все равно обе чушь нести будете. Восприятие красоты, оно же напрямую с функциональностью связано. Красивым нашим мозгам кажется то, чему они видят приятное применение…
— Враньё! — протестую я, собираясь напомнить о насыщенном звездами небе или ажурном ухе Шумахера. Но Димке уже не до меня. Он ударился в рассуждения. Он рассказывает очередную байку и ничего не слышит.
Как меняется все от времени. Раньше я кинулась бы спорить, останавливать, ругать, сейчас — переключаюсь на слушанье. С возрастом смиряешься с неизбежностью плохого и начинаешь видеть в нем хорошее. То, что люди рассуждают не ради истины, а из желания красиво поговорить, не бесит меня больше, а забавляет. Мудрость это или позорное угасание внутреннего жара?
— Так вот, — продолжает Дмитрий, — Небо кажется нам красивым из-за того, что оно наглядно иллюстрирует безграничие. Цветы — потому что они явно сложны в исполнении: природа проявила себя великой искусницей, и нам приятно быть добренькими и отдавать должное чужой работе. Что касается всяческих сексуальных прибамбасов, так тут все просто очевидно. Видя их, мы вспоминаем то удовольствие, которое они могут принести и… Кстати, — Димка мгновенно перевоплощается, отбрасывая серьезное выражение лица. Из философа он снова превращается в юмориста. «Вот артистичная морда, ну как тут не поплыть?» — иронизирую я над собственной влюбленностью. — Мы с Еремой недавно чуть с ума не сошли. В Краснограде еще, по-моему. Заходим в ДК, где концерт был, в туалет и — обалдеваем. Ладно, писсуары странной формы, с этим еще можно смириться, но вот то, что они с зеркалами! Вы такое видели когда-нибудь? Что ж это за народ такой, эти красноградцы, если им для того, чтоб помочиться, собственные яйца надо разглядывать? Шок шоком, а отлить охота. Переглядываемся, пожимаем плечами, беремся за ширинки. И тут Ерема начинает истерически хохотать: «Я понял, я понял!» — орет на полдворца. — «Это умывальники! Это детский туалет, Димка! Просто сантехника тут прогрессивная. Я потому вспомнил, что мне внук рассказывал. У них в детсаду тоже умывальники не с краном, а с кнопкой. Нажимаешь и вода фонтанчиком льется…» Так, а к чему я это? — Димка снова делается серьезным. — А, к тому, что мне лично мои яйца красивыми не показались. Болтаются, как у коня, фу… Так что, Марина, у нас с тобой общие комплексы. Я тоже половые органы своего пола не нахожу интересными… Хотя должно быть не так. Ведь мозг же знает, как их можно применить…
— Да ну вас! — не выдерживаю всего этого бреда. — Красота — вещь субъективная, но не узконаправленная. То есть, бывают вещи, красивые для какого-то конкретного применения, а бывают — просто красивые вещи. Без умысла.
— Ничего без умысла не бывает! — возражает Дмитрий, и тут же ищет пути примирения, переводя тему. — Пойдём, все же, уколем Шумахера-то…
Шумахера кололи под чутким Ринкиным надзором. Тоже, кстати, повод для моей настороженности — ни на секунду не давала нам с Дмитрием наедине остаться. Я злилась немного, но на Ринкину навязчивость, а не на вредность — злого умысла, конечно, не подозревала. Хотя могла бы. Поводов ведь было предостаточно. Взять, хотя бы, её изначальную к Дмитрию излишнюю открытость… В конце концов, мужик старше ее на пятнадцать лет, а она чуть ли не на колени к нему всю дорогу лезла: «Ах, Димка! Ох, Димка! Какой ты нынче бука, отчего не застегнешь мне пуговичку?» И все это с непрекращающимся хлопаньем ресницами и с одной лишь целью, чтобы препошлым образом подмигнуть мне за его спиной и шепнуть: «Как мы их всех, гадов, в бараний рог скрутить можем, а?» Димка, как мне кажется, никогда не был для нее личностью — всегда просто представителем тех, кого мы (бабы то есть) должны приручить, победить, обыграть и втоптать в грязь. «Димка, как ты находишь теперь мои ноги?» — самым невинным тоном поинтересовалась она после той истории с эпиляцией, и тут же с выражением полного всезнания, добавила, — «Впрочем, что тебе теперь ноги, да, Димка?»
Свое панибратское «Димка», она навесила на Дмитрия с самого их знакомства. Мысленно, благодаря Ринкиному тарахтению, я тоже так его именовала, но в глаза все еще звала Дмитрием, сохраняя дистанцию. Вотместку — не мне, а подружке моей неугомонной — Дмитрий изобрел странное имя Рина, и добился того, что Риной Маринку стали звать все. Несмотря на ее длительные обиды и возмущения.
НПВ
— Не надо меня так называть! Дурацкое прозвище… — просит Рина, вполне всерьез. — Димка, я Марина! Ты забыл? Я — Ма-ри-на!
— Это она Марина, — вредничает Дмитрий, указывая на меня. — Надо же вас как-то различать… По-моему, отличное имя — Рина.
— Ты ещё будешь благодарна ему за красивый псевдоним, — миротворствую я, пытаясь всех успокоить. — Как Ахматова. Ты же знаешь эту историю? — не удерживаясь, снова пропагандирую серебряный век: — Анна Горенко взяла псевдоним Ахматова, потом стала Гумилевой, потом развелась, снова вышла замуж и совсем запуталась относительно своей фамилии. Все давно называли её Ахматовой, не представляя эту женщину под другой фамилией, а Анна была недовольна: «Меня не зовут, а кличут, как собаку!» В результате, псевдоним так и прирос к ней, заменив настоящую фамилию. К девичьей она не хотела возвращаться из гордости: отец был категорически против поэтического дара дочери («порядочная девушка не должна писать стихи, не должна трубить на весь мир о своих низменных чувствах!»). Брать фамилию последнего мужа тоже не хотелось — под этой фамилией давно уже жила другая женщина, его первая жена. Пришлось сделать документы на имя Анны Ахматовой. А поначалу псевдоним ей тоже не нравился…
— Значит, у меня сейчас то самое начало. Димка, отмени свою обзывашку! А я тебя за это в макушку поцелую…
