А еще приступ ненависти был, когда я уже с Ринкой разговаривала. Никифорович довез меня до поезда, отпустил пока, а сам за расспрос остальных принялся. Народ тогда уже потихоньку съезжаться стал. Все ж думали — ночью выезд… Ринка примчалась одной из первых. Почувствовала что-то, забросила своего хахаля, к нам прилетела. Я с ней не разговаривала — едва мелькнув на кромке моего сознания, она тут же была вызвана к Никифоровичу. Успела только спросить у меня с убийственной надеждою:
— Это ведь неправда, да?
Я промолчала.
— Я, как чувствовала, — запричитала Рина. — Не хотела вчера уходить. Все мне подсказывало, чтоб не шла. В тракторе — лоб разбила о железяку, пока потом до такси шла — каблук сломала… Не нужно мне было идти… Расскажи, что было-то?
К счастью, после этих слов Ринку увели. И у меня было время подготовиться к отчету перед ней. Вот тогда и зародилась та новая ненависть — ненависть к самой себе.
НПВ
* * *
Входит молча. Плюхается на свою полку. Едва не ору: „Не садись! Там вчера Димка сидел…” Сдерживаюсь.
— Минус два! — говорит, сощурившись, глядя прямо мне в глаза. Перелазит ко мне, обнимаемся. Сидим прижавшись, за неимением слез, не ревем. Раскачиваемся, словно поезда на ходу. Медитируем.
— Легко, как картонная кукла летел, — рассказываю все абсолютно безжалостно.
— Знаю. — отвечает. — Никифорович просветил. Считают, что целенаправленное убийство. Водила гнался за Димкой. Как за дичью, как за кроликом… Зачем вообще вы пошли на эту идиотскую встречу? — Ринка тут же берет себя в руки, поворачивает заклепку двери, опускает окно, закуривает. — Плевать! — отрезает коротко по поводу всех запретов на курение в купе. Я присоединяюсь. И решаюсь признаться.
— Знаешь, — говорю, — Это я виновата. Не знаю, откуда водила тот взялся, и все прочее… Помнишь, я тебе про сбываемость моих аналогий твердила? Так вот. Я, дура, когда ты вчера ушла, возьми да ляпни: что ж, теперь Димка твой черед нас с Риной наедине оставить. Он и оставил… Это не считая всех предыдущих моих карканий… Я вообще теперь боюсь разговаривать.
Ринка смотрит на меня озабоченно. Ощущение, что сейчас за врачами кинется. Тут по ее лицу мелькает тень озарения. Кажется, она придумала, как меня разубедить.
— Странная ты, Марин, — говорит, деловито. — Сама ж меня учила, „кто виноват?” — отстой, „что делать?” — рулез. На фиг тебе эти самокопания?
— Это, Риночка, в случае, когда что-то можно поделать. А в нашей ситуации…
— Слушай, ну и что?! — психует Ринка. — Не хватало еще тебя потерять… Не смей впадать в сумасшествие. Ну и что? Ну, подумаешь, ну, сказала, будто он похож на Михоэлса, мало ли кто что говорит…
— На Михоэлса? — спрашиваю, а внутри все так и холодеет.
Михоэлс — знаменитый на весь мир режиссер единственного в совке еврейского театра. Артист до мозга костей. Заигрышный, яркий, обожаемый и зрителями, и соратниками. О, конечно, Дмитрий походил на него. Успешностью, уверенностью, беззаветной преданностью сцене. Да страстью к красоте сюжета, в конце-то концов… Человека такого влияния, как Михоэлс, объвить врагом народа было нельзя. Но и терпеть его инакомыслие на своей территории КГБ не могло. В Таллине, во время гастролей, его убили. Выйдя из театра, Михоэлс увидел, что за рулем сидит не его, а чужой водитель. Михоэлс насторожился и изъвяил желание пройтись пешком. Исполнителям срочно пришлось менять планы. Ранним вечером, на давольно оживленной улице, Михоэлса и его товарища сбил грузовик. Сбил? Впечатал в стенку, превратив в два мокрых пятна. Очевидцы умалчивали о том, что до этого грузовик буквально преследовал свои жертвы. Гнал, как дичь, как глупых беззащитных зайцев…
— Ну, да, на Михоэлса. А что ты под всеми предыдущими карканиями имела в виду? — настороженно спрщивает Ринка, интуитивно понимая, что где-то прокололась. — Разве другое что-то?
— Нет. Это. Конечно, это. — вру я, едва сдерживаясь, чтоб немедленно не побежать к передвижному начальнику.
Теперь все становится ясно. Дар угадывания сюжетов настиг меня именно тогда, когда я в него почти уже не верила. На этот раз настиг по-серьезному. Убил человека. Хуже — убил Димку. И даже еще хуже — не дар убил, а я. Не следила за языком, позволяла бесконтрольные аналогии.
— Я убийца, Рина… — шепчу проникновенно, в глаза ей заглядывая. Так противно делается от накатившей жалости к себе, что отдаю себя тут же на поругательство. На общественное презрение. — Я убийца, Рина. Пожалей меня!
— Слушай, приди, пожалуйста, в себя. — Ринка с досадой потирает царапину на лбу. — Прямо неловко рядом с тобой находиться…
— И не находись, — говорю. — Опасно. Слушай, поклянись, что никогда не прикоснешься к наркотикам.
— Это ты к чему? — Ринка пятится. — Марина, о чем ты?
— Ты дожна не позволить моим аналогиям сбыться. — шепчу горячо, с силой хватая Ринку за плечо. — Лайза Минелли, которую я все время на тебя вешаю, чуть не погибла от наркотиков, попросту поехала от них крышей, и еле вылечилась. А еще мне надо поговорить с Передвижным. Нет, мне он не поверит… Ты поговори! Пойди, спроси, не вешали ли кого-нибудь по его приказу. А если вешали, — сама уже понимаю, какую несусветную чушь несу, плюхаюсь на постель, сжимаю пальцами виски, чтоб прояснить мысли, договариваю устало. — Если вешали, скажи: пусть опасается родни повешенного… Я совсем дура, да, Рин? Риночка, просто понимаешь, у меня ведь всю жизнь последнее время так. Ну, то есть, я знаю — или всю жизнь, или последнее время, я знаю. Но это не важно. Важно, что они — сбываюстя. Только человека с какой-нибудь исторической личностью сравню — а зачем сравниваю, столько раз ведь обещала себе не сравнивать?! — как он пытается погибнуть именно так, как тот, с кем сравнивали, погиб. Пытается? О! Что я говорю! Уже не пытается! Уже — погибает. Димка ведь умер. На самом деле и на самом деле, как Михаэлос. Риночка!
— Не выдумывай, — Ринка, наконец, решает, что настал благоприятный момент и сообщает, зачем со мной нянчится. — Слушай, я понимаю, что сейчас не время… Но ты же вроде пришла уже в себя… В общем, расскажи мне о вашей последней встрече. Что он говорил? Вспоминал про меня?
Ах вот что тебя, девочка, интересует. Нам не важно, кто побиг, и как погиб, нам важно в чью честь он это сделал…
— Нет. — и не думаю проявлять снисходительность. — Не вспоминал. И про меня не вспоминал. Про Мадам твердил. Говорил, чтоб я сходила в ее клуб.
— Как-то это подозрительно… И меня тоже все к этой Мадам заманивал. Даже план проезда к ней нарисовал. И флаер дал на две персоны, чтоб, если в Киеве когда-нибудь скучать буду, туда зашла… Я еще подкалывала тогда, мол „что, на полставки к Мадам рекламным агентом устроился?” Но то давно было и в мирные времена. А тут перед смертью, всерьёз. — Ринка говорила, похоже, сама с собой. Когда хочешь в чем-то разобраться — проговаривать мысли вслух очень полезно для систематизации.
— Слушай! — меня вдруг осеняет. — А ведь это, похоже, было его последнее желание. Ну, чтоб я к Мадам погадать сходила. Вот такие вот ответные оккультные выпады… Я его — сбываемостью аналогий, он меня — гадалкою. Выходит, я должна пойти? Вдруг гадание откроет что-то важное… А может, Мадам — медиум? Может, Димка знал, что у Мадам имеется котакт с духами. Может, он знал, что сможет продолжить общение с миром живых через неё…
