— А чему ты так удивляешься? Новое начальство, новая специфика. Нинель у вас всегда отличалась странностями.
— Да! Но она же всю жизнь была консерватором! Карпуша говорит, как новым Вредактором стала, так кардинально изменилась. И сама расцвела, и Карпушу зубы вставить заставила. Зубы Карпику не нравятся, а вот от новой Нинель он в восторге полнейшем. Впрочем, ему и старая была по душе. А Сонечка считает — я ей звонила уже, только она долго говорить не может, потому как занята — что Нинель нарочно молоденьких девочек на работу берет — чтоб самоутверждаться и утолять свою к ним ненависть.
Все это я говорила-тарахтела-выписывала, вовсе не из чрезмерной общительности или глупости… От паники все. И Свинтус обязан был, должен был понять, да проникнуться.
Немногим больше, чем на полгода, выпала я из нормальной, устоявшейся для завсегдатаев московских редакций, колеи. Всего на полгода окунулась с головой в аферистические нереальности, типа агитпоезда. И что же? Застаю себя, с ужасом пялящейся вслед уходящему поезду. И ведь билеты есть: вот они, профессионализм, связи, публикации… могу предъявить! И не больно-то хочу ехать — надоело уже. Но суровую реальность не изменить: пялюсь вслед последнему вагону, с тоской, от которой выть хочется, осознаю, что догонять придется, хотя заранее известно, что никогда не догоню. И от гонки этой, от необходимости ходить, шаркать ножкой, снова что-то доказывать, так тошно делается…
Свинтус не мог не уловить мое состояние! Ведь именно так — сам рассказывал — он чувствовал себя совсем недавно, пытаясь стать эмигрантом. Собственно, как и все приезжие, собравшиеся вписаться в прогрессивные течения новой страны.
«Здесь мы из настоящего строим будущее», — говорил он, вернувшись, — «А там — лепим из него же прошлое. Потому что только с первоклассным буржуйским прошлым ты можешь чего-то добиться там. И приходится себе его наживать, наверстывать то, что вообще-то ты никогда и не упускал… Не хочу!» — обалдевший от всего этого Свинтус стал патриотом, хотя имел все шансы остаться в Германии. А когда еще не вернулся, грустно звонил мне и подолгу жаловался, а я выслушивала и развлекала легкими несуразицами, а ты, Димка, злился, что Свинтус звонит не вовремя…
И вот теперь, когда, потерявшаяся, я несу чепуху какую-то, Свинтус, вместо того, чтоб разгадать за наигранной бойкостью мое смятение, и подбодрить… Вместо этого он навсегда испортил мне все зачатки попыток быть оптимисткой:
— Слушай, почему, когда Сонечка занята, ты разговор откладываешь, а когда я — продолжаешь? — спросил он с явной претензией.
Кошкой, опущенной в воду, скукоживаюсь, чувствую, как едкая лужа слёз подкатывает к глазам с внутренней части. И ты, Брут?! Попрощалась, причем окончательно. Положила трубку навсегда, и больше звонить ему не буду, даже когда пожар или землетрясение…
Но я излишне отвлеклась на Свинтуса, забыв, что писала тебе отчет о проделанной работе. В общем, в редакции побывала. Как видишь, впечатление странное.
— Нинель, сейчас очень занята, поэтому принять тебя, думаю, не сможет. — посерьезнел Карпик, когда я изъявила желание понервировать своим внезапным явлением мисс Вредакторшу.
— Не сможет? — переспросила, потому что подобное как-то в голове не умещалось. Наша Нинель, и вдруг не выделит и секунды, чтобы с милой улыбкой сообщить о каких-нибудь очередных моих катастрофических недостатках? — Занята? Чем, простите? — интересовалась напрямик, и не пытаясь скрыть насмешки — А… Рассмотрением анкеты потенциальных подчиненных. Достойное занятие, не позволяющее отвлечься ни на секунду!
И тут мне стало смешно. Нинель, которая набирает штат сотрудников и занимается отбором журналистов, всего полгода назад шипела в след нашему Редактору не до конца приличные слова, и подробно объясняла сама себе, как надоел ей уже этот журнал, и как в ближайшее же время она пошлет его — да-да, именно туда, куда ты подумал. И вот теперь она стала тут главной…
— Слушай, я вообще по поводу работы зашла, — пересилив себя, пришлось признаться в конце концов. Пересилив, потому что одно дело — к Вредактору проситься, и совсем другое Нинельке собственную пригодность доказывать.
— Даже так?! — Карпик подозрительно сощурился. — Темнишь что-то, подруга. Ты ж, говорят, охмурила такого типа, что работа тебе больше не нужна, как и мы все…
«Очень интересно, — подумалось, — Это кто ж такой слух пустил?»
Сейчас думаю, зря удивлялась. Что еще людям про меня было думать? От старых дел отказалась, о новых распространяться не стала. Исчезла из поля всеобщего общения, и даже в священных забегаловках ни разу за последние полгода появиться не соизволила. Забыть и не обсуждать — народ не умеет, а фантазии только в одном направлении работают. «Что еще может так изменить женщину, кроме любовника?» — спрашивали, небось, друг друга с усмешечками. Так и решили судьбу мою считать устроенной, а меня — стервой, позабывшей всех за ненадобностью… Несправедливо, но объяснимо, в общем-то…
Жаль только, что Карпуша уже настолько онинелился, что мозгами думать перестал. Ну, какая из меня содержанка? Не создала еще природа такого спонсора, чтоб запросы мои удовлетворить — это ж и сборник издавать бы ему пришлось, и арт-кафе открывать, и коммуналку мою спасать от покупателей, и соседям ежемесячно доплачивать, чтоб не переезжали, потому что жить хочу по-старому: именно в этой квартире и с этими же соседями. Не от того, что хорошо к ним отношусь, а потому что не терплю отныне перемен в моей жизни, возникших по чужой инициативе. До добра такие вынужденности не доводят. По проектам Артура знаю.
— Что скривилась, будто в точку попал? — живо заинтересовался Карпик, когда я прокомментировала его предположения должным выражением лица. — Вы у нас все, девки, побесились. Сонечка, вон, по большому секрету призналась, что хоть замуж и собирается, но шуры-муры с кем-то из прежних еще крутит… Или из новых, я забыл уже.
Вот она, смешная Сонечкина привычка — рассказать о себе всему миру, да так, чтоб каждому конфиденциально, в тайне от остальных. Очень забавно выходит…
— Ну, колись подруга, — настаивает Карпик, — Чем я тебя задел за болезненное?
Спросил, а у самого глазки таким нездоровым блеском засветились, что блевать хочется. Ждет, аж трусится, порцию свежих сплетен, и ладошки потные уже готовит, чтоб ими изумленно всплескивать.
— Фу, Карпик, как меняет нас время и круг общения! — никогда от друзей детства ничего не скрывала, и меняться не собиралась.
Но Карпуша намек мой не понял, и вообще последнюю фразу проигнорировал.
— Так и знал, что сбежишь от него… — заявил таким тоном, будто всю жизнь был экспертом по моим любовным похождениям. — Нинельке даже говорил, мол, явишься однажды в редакцию. Влетит, говорю, выпимши, но держась, будто трезвая, кинет презрительно: «Конченый тип, с ним все кончено!» и появятся у нас в штате нормальные журналисты… Ну так, рассказывай, жалуйся!
— Что ты, Карпуша, у нас все в порядке. Работу для души ищу, — улыбнулась обворожительно, уверенная, что никто и не заподозрит в искренности. — И не пила я сегодня ни грамма. Ты мне лучше расскажи, что у вас с новой концепцией…
