Спустя десять минут я тряслась в переполненном автобусе — (позже выяснилось, что легко можно было оседлать маршрутку, но Бонифаций этот факт от меня коварно скрыл) — чертыхалась сквозь зубы и пыталась выяснить у остальных пассажиров, на какой остановке выходить. Решила приехать в штаб-офис прямо сейчас — вдруг кто-нибудь там уже есть и можно будет сумку оставить. А то и поселят сразу, если нас вообще где-то тут собираются селить.
— Тебе на Хмельницкого надо выходить, — советует интеллигентного вида дедуля, улыбаясь и очаровательно смягчая все возможные согласные.
— А скоро эта остановка? Когда выходить?
— Во чудная! Как памятник Хмельницкому увидишь, так и выходь…
Фиг я увижу что-нибудь, отделенная от окон таким столпотворением. И потом, с какой стороны этот памятник? Он что, прямо на остановке стоит? Вон вроде, только что какой-то памятник мелькнул между плечом дедули и коленкой соседней пассажирки…
— А как я пойму, что это тот памятник? — перекрикиваю орущий на весь автобус магнитофон.
— Как? Ну, даешь! Он же — на коне!
После этого диалога у автобуса случилась остановка и очередная толпа вновь садящихся безнадежно оттеснила меня от дедули. В результате я оказалась прилепленной спиной к стеклу водительской кабины. Жаль, что глаз на заду не вырастила, а то б спокойно созерцала киевские достопримечательности…
* * *
Так всё и было. Поэпизодно так. А потом дорога, как угадала Мадам, принесла встречу. Ту самую, заглавную, взбалмошную, все сразу предначертавшую.
Как часто я от этой встречи в последние дни открещивалась. Требовала мысленно, что б ничего такого не было. Ведь могла же я в другом автобусе поехать? Ведь могла же ни на кого не обратить внимания? Могла не приблизить Его к себе. А значит, могла и не погубить в последствии. Но все, увы, было уже решено. И автобус попался тот самый, и настроение оказалось в должной мере романтическим.
НПВ
Толпа в автобусе зашевелилась для очередной рокировки и Его вдавило в меня до неприличия плотно. Ощутив все перспективы и прелести, он тут же сделал глубокий вдох и втянул живот. Не для того, чтоб отстраниться, а чтобы выглядеть моложе и привлекательней. Сделал он это довольно явно, и потому мое самодовольное хмыканье свидетельством мании величия не выглядело. Мгновенье я позволила себе помлеть — ну, что поделаешь, приятный был тип, и внешне (глаза светлые, лучистые очень, морда хитрая, хулигански-задорная) и на ощупь. Потом вспомнила о собственной нелюбви к знакомствам в транспорте и резко отвернула голову. Шею вытянула так, будто она резиновая. Потом не удержалась, осторожно так, исподтишка глянула все же Его сторону. И смех и грех — взрослые вроде люди! Телами слиплись, а головы оба демонстративно поотворачивали — так, что аж пульс на шеях просматриается. И глазами при этом навстречу крадёмся, осторожно так…. Столкнулись взглядами и… покраснели как первоклассники. Не от чувств каких вспыхнувших, а оттого, что стыдно в нашем-то зрелом возрасте так глупо на автобусные обжимания реагировать. Ну ладно я — одинокая женщина, всех своих мужиков давно из-за неидиалистичности их разогнавшая. Но он-то что? Стою, ощущаю, как в паху этого первого встречного жарко сделалось и, ей богу, льстит мне это до невозможности… Корю себя за озабоченность, а внешне активно изображая высматривание памятника.
— А можно я вас за косички дёрну? — спрашиывает первый встречный, игриво. Пахнет при этом табаком и дорогим дезодорантом. Возвращаю затёкшую шею в нормальное состояние, стакливаюсь нос к носу. “А росточку-то ты маленького совсем”, — думаю, подсознательно уже, конечно, примеряясь.
— Нельзя, — говорю строго, — Косы как в юности отстригла, так и не ношу. Разминулись вы с ними во времени…
Опять едем молча. В том, что он снова попытается заговорить — не сомневаюсь. А вот форму предположить не могла…
— Знаете, есть такой обычай у одного племени: жителям соседних деревень нельзя общаться друг с другом. Так вот, если обычаи мешали мужчине и женщине выразить друг другу свои чувства, они поступали так, — говорит серьёзно, тоном университетского лектора, — Выбирали какой-нибудь неодушевленный предмет посредником, и обращались к нему. Говорили: “Камень, передай этой женщине, чтоб приходила ко мне, едва солнце сядет”…
— Люди! — говорю достаточно тихо, чтоб и впрямь не привлечь внимания, — Передайте этому типу, что встреча с Казановой в мои планы сегодня не входила…Не люблю ловеласов, — улыбаюсь, чтоб лишить его возможности обидеться.
Тип всё равно обижается, но совсем на другое.
— Ну что ж вы так, окружающих неодушевленными предметами представляете. Киевляне — душевные люди, между прочим. Не судите всех по московским толпам.
И после этого Бонифаций будет что-то говорить о моём снобизме?! Пусть на своих глянет: каждый встречный куснуть другие столицы норовит…
Всю тягу резко сводит на нет. Недостаточно воздуха тут для моей тяги. Недостаточно поводов… Разговор не прерываю из любопытства.
— А как вы догадались…? — начинаю вопросительно.
— Так и догадался! — в точности копируя мой акцент, улыбается тип. — А Казанову вы зря в великие распутники записали. Он, между прочим, за всю свою 73-летнюю жизнь соблазнил всего лишь 130 женщин. Не слишком много, особенно в сравнении с другими ловеласами того времени.
— А вы будто считали? — горблю спину, выгляжу не слишком выгодно, зато презрительно лишаю типа удовольствия ощущать мою грудь.
— Он сам считал! — немного обиженно сообщает тип и почти садится на колени к толстомордой контролёрше, стараясь избежать со мной малейших соприкосновений. — Неужто не знаете о знаменитых мемуарах Казановы?
Ну, все эти «неужто не знаете» давно уже меня не задевают. Не стыдно не знать, стыдно скрывать свое незнание или, еще хуже, считать, что знаешь все на свете.
— Вот, говорю же, пропащий он был человек, — спорю просто для того, чтоб вытянуть из типа побольше иноформации. Тема, вообще, интересная. — Порядочный джентльмен о своих победах никому, а уж, тем более, полчищам озабоченных потомков, ничего не рассказывает. И женщин любит, а не считает, как очки в игре.
Тип смотрит на меня, как на полную деревенщину и снисходительно посмеивается, смакуя свое информационное превосходство. Может, поинтересоваться в отместку, хорошо ли он осведомлен, скажем, о судьбах поэтов серебрянного века, или о современной московской периодике?
— Казанова, между прочим, в сорок лет женился и никогда не изменял жене, как бы его ни домогались наслышанные о его постельных подвигах дамы. — добавляет тип. — Так что слухи о безумном количестве похождений, беспутстве и циничном отношении к женщинам, мягко говоря, преувеличены. Просто человек был умелым любовником. Что в этом плохого? — декларирует тип, а потом, резко убрав из интонации пафос, добавляет, — Мне, между прочим, тоже уже сорок. Вчера исполнилось.
Последняя фраза произнесена комично и застенчиво, отчего все прощаю и спрашиваю, сквозь смех:
