Пришли, стала быть, чужие права от меня охранять. Потому что я, оказывается, нарушительница.
Но сначала не они пришли, а начальник ремонтников. Вежливо так, робко даже, постучал в дверь, пробубнил что-то о производственной необходимости разговора. А я как раз только что, когда из ванны в свою комнату бежала, успела заметить, что творится неладное. К тому, что потолок белят по всему коридору, я привыкла уже. А вот, что краску со стен в комнате Масковской отколачивать станут — это при живых-то еще жильцах! — как-то не догадывалась. Так вот, начальник мне и говорит:
— Бу-бу-бу-бу-бу-бу-ов.
Это он так представляется. Давно заметила: они, когда не совсем в своей правоте уверены, очень скомканно представляются. Не знаю уж, отчего. Может, боятся что прокляну?
— Я поинтересоваться, когда вы съезжать намерены… — остальное, как водится, начальник говорит с вполне внятной дикцией. — Вы у нас одна остались. Соседи все уже освободили помещения. Срок же уже через два дня…
— Как освободили?! И попрощаться не зашли?!
— Так вы ж дверь не открывали… Они стучали, я свидетель. Ну так, когда очистите территорию?
И так спрашивает настойчиво, что, не щадя его, отвечаю честно:
— Не имею пока возможности. Никаких душевных сил нет на этот шаг.
— Пардоньте! Но вы ведь договор подписывали! И общежитие наша фирма вам представляет! И потом, я бы был спокоен, если б вы что-то делали — подыскивали бы вариант, звонили бы куда… А то ведь заперлись у себя и молчите там сутками!
— А вот это уже не ваше дело, где я сижу, и что там делаю! Я, может, больна была, когда договор подписывала! — это я, понятно, для острастки кричу, чтоб знал свое место клоп. — Еще и пересмотреть нужно, имели ли вы вообще права меня к нотариусу вести!
Короче, поскандалили. Такой противный мужик оказался! И не начальник ремонтников вовсе, а какой-то там ответственный за расширение… Возмущаясь, дошел до типичной истерики, и в бабском совершенно визге начал грозиться органами.
— Мне, — ответила я, — Ваши органы — что правоохранительные, что половые — абсолютно не интересны. И потрудитесь не визжать в моем доме!
Сказала — и ушла королевою. А этот придурок — подумать только — и впрямь вызвал милицию. Не знаю уж, что он им там наплел, но приехали целым нарядом. Здоровые парни, в форме, с автоматами. В грязных сапогах и с озабоченными лицами. Я им чай предложила — они отказываются.
— Кто, — спрашивают, — Вызывал? У кого тут бандитское нападение?
— В коридорах посспрашивайте! Я никому не звонила…
А в коридорах никто не признается. Начальник сбежал куда-то, а рабочие знать ничего не знают. Нет, ну до чего отвратительный мужик попался! Чем думал, интересно, когда наряд вызывал? Просто от истерии звонил, или расчетливо, мне на устрашение, показать, что на любые крайности способен?
Намекнула, что могу чаем угостить для приличия. Поухмылялись, отказались, будто предложила неприличное. Походили, углы поосматривали — совершенно, надо заметить, без моего на то разрешения. Пожали недоуменно плечами — одинаково, как один.
— И все-таки, кто звонил-то?
И тут на меня какое-то затмение нашло, и я к ним прониклась симпатией. И давай им рассказывать.
— Понимаете, моего Димку из ревности переехала машиной одна женщина. Ее судили, все как положено… А я с тех пор, шутки ради, с ним стала потихоньку разговаривать. Не всерьез, а просто так, чтоб одной совсем не оставаться. Каков же был мой шок, когда выдуманный мною дух Димочки стал отвечать?! Да, да, в письменной форме, своим почерком, на стенах и даже на бардачке машины один раз. Представляете мое состояние? И вот тогда эти покупатели со свеой навязчивой идеей нас расселять, и соседи все давят и требуют подписать, а я — три ночи не спавши, все на стены таращусь, и не знаю даже, боюсь Диминых надписей ли, радуюсь им. А они — подписывай, выселяйся, ищи работу, действуй… А мне знаете каково? Про Димку — это все моя доверчивость. Как недавно выяснилось, его нет… И все письма мои к нему — пустота. А Свинтус говорит „заявление пиши”. Кому? Вам! Да вы таращитесь на меня, как на ненормальную, и ни полслова из моей речи не понимаете! А они, вон, милицию вызывают.
— Кто вызывал? — еще раз спрашивают.
И мне вдруг как-то неловко стало мужика-ответственного за расширение подставлять. Тем более, что спрашивают совсем без понимания, раздраженно, будто я им голову морочу, а не душу открываю. В результате я ответила как-то просторанно, ничего подписывать не согласилась, проводила гостей до входной двери… А потом вдруг не выдержала, рванула дверь, на площадку выскочила, кричу им вслед:
— Эй, вы ж милиция! Вы ж меня охранять должны! Так что мне с этим выселением делать?
А они ничего не отвечают, ногами топочут, и поскорее покинуть наше злачное место спешат. На первом этаже слышу, притихли — пошли кого-то разыскивать, что-то там подписывать… А на меня наплевали, среди разбираемой на части квартиры бросили и ушли, будто так и положено.
Противно как. И от истерики мужика, и от полного равнодушия этих самых органов — нет, я не защиты от них хочу, на такое и надеяться глупо, но хоть бы выслушали с пониманием, все ж единственные живые души, оказавшиеся рядом в трудный момент.
А момент действительно напрягающий: не переношу, когда на меня орут, тем более, в таких выражениях. И после разговора с мужиком и органами меня трясло еще час, наверное… И слезы у глаз стояли, хотя и не выкатывались… И люди мне все противны, и я сама себе — зачем лезла с откровениями? Выпроводить нужно было сдеражано, а я дурой себя выставила.”
Объективный взгляд:
Только что перечитывала письмо к Димке про милицию. Теперь раскраснелась вся, насупилась от воспоминаний. Надула губы, как обе Вадимовны, глянула в зеркало и попыталась рассмеяться от своей на обеих этих теток похожести.
Не вышло посмеяться. Мир сильней. У Марины кончились силы сопротивляться. Всю жизнь, как атлант, держала атмосферу на плечах, бодрилась, придумывала отдушины, смешила себя и других… А теперь сдалась, опустила руки и небо набросится сейчас с силой всего своего давления, и расплющит, раздавит, размажет по полу.
Помогите!
Но звать некого. Все заняты своими заботами. У каждого дома по Любочке и концерты с геморроями… А сердце озлобляется, наполняется желчью, раздувается так, будто обиду в него автомобильным насосом закачивают. Больно!
Марина! Не позволяй этому происходить с тобой! Держись! Помни, мир прекрасен! Не позволяй превращать себя в язвительную, злопамятную свинью…
Села у зеркала, зажгла свечи, стала краситься. Если очень захотеть, он вернется. Она знала с детства и прилежно верила в чудо. А когда надломили, препарировали веру, подшучивая, она не сломалась, а собрала себя по кусочкам, вырастила панцирь и захлопнулась, словно ракушка.
Димка пришел вечером. Слезы счастья по щекам, касанья пальцев над свечами, серебряные лучики от глаз к глазам. Такой же, как был, только лучше, потому что уже без кокетства и шарма, они оба уже — всеведающие…
