От неожиданности Марина шарахнулась, поджала ноги, тут же задев витое кольцо на Артуровском мизинце и поставив зацепку на колготках. Вообще-то это был первый раз, когда Артур пригласил куда-то звезду. Отказавшись, она бы себя не простила. Но не в драных же колготках идти? «Может, заехать домой переодеться? Нет, это будет нарочито… И потом, Пашенька же ждёт…» — досадовала звезда.
— Не судьба, — Артур сам отцепил капроновую нить от кольца, — Хотел вот хоть так контакт с тобой наладить. И то провалился. Нам нельзя враждовать, понимаешь? Недовольна чем-то? Откройся, расскажи. Обсудим. Я аргументирую, убежу, тьфу, убедю, тьфу… в общем, понятно… в правильности моих решений.
— Ты не исправим! Если и откроюсь, то чтоб ты убедился в неправильности своих решений. Но это невозможно…
— Невозможно, — согласился Артур, — Но что же делать? Своим постоянным бунтом ты расшатываешь нам все планы. Слушай, давай идеализировать доброжелательность? Только ты мне подыгрывай, я сам не смогу… Видишь, хотел душевное общение обеспечить, а вместо этого шкурку тебе порвал. — Артур кивнул на колготки, — Прости меня, я неуклюжий…
Слышать всё это от Артура было настолько дико, что звезда даже не сразу перестроилась на нормальное общение, продолжая по инерции отгавкиваться полушутя.
— Что за люди? Хотят в душу залезть, а хватают за ляжки… Вот и верь после этого в их благородные намерения, — ворчала она, заботливо разглаживая зацепку. Для пущей красоты сюжета, звезде мечталось, чтобы стрелка эта кровоточила, как свежепосаженная царапина — по сути, это ведь и была колготочная царапина, — и Артур бы тогда ещё больше казался б виноватым, а она, звезда, сделалась бы ещё больше безвинно обиженная и невинная.
— А журналистов не бойся, — продолжал Артур, — Я — главный злодей, мне не на кого переводить стрелки и я с ними справлюсь.
— Ты выглядишь лучше меня, — звезда ни в коем случае не хотела уступать в первенстве по злодейству, — Ты не врёшь стольким в глаза. Ты не обязан заявлять на всю страну, что не знаком с собственной матерью. А я каждый раз, приезжая к родителям, вру что-то о своей нынешней жизни и отвожу глаза от телевизора, когда там клип Черубины показывают… А мама сокрушается в сторону экрана: «Бедная девочка, она ж в детдоме росла, ты знаешь?» И так мне тошно делается… Вот узнает она правду, что про меня подумает? Тебе о таком заботиться не нужно…
— Действительно не нужно. — неожиданно мрачно ответил Артур, от былого его теплоизлучения не осталось и следа, — Но это не лучший вариант. Моя матушка уже ничего не подумает. Погибла в прошлом году. Сегодня, кстати, был бы её День рождения.
— Прости, — теперь уже Марина повела себя неуклюже. А на Артура вдруг обрушился мощный болезненный порыв откровенности. Подхватил и понес. Вцепившись в руль до побелевших костяшек на пальцах, глядя прямо перед собой, Артур рассказывал о своем неблагодарном сыновничестве. О том, что сегодня годовщина материного отбытия в другие миры, а он, вот, только сейчас об этом вспомнил, и о том, как не выполнил её последнюю просьбу и о том, как любил её на самом деле… Вообще вся его речь была похожа на кратковременный нервный срыв.
Выписка из дневника:
Мысли гроздьями свисают надо мной, но в голову не падают. Видать, не созрели ещё. Записываю ощущениями, сомневаясь, что сама смогу когда-то это расшифровать.
Вспоминается, как однажды в юности, после безумной совершенно ночи, в которую праздновалось одновременно три Дня Рождения, а под конец — рождения новых чувств, пар и возможные чьи-то зачатия, мы со Свинтусом завалились домой отсыпаться. Тогда я поняла вдруг, что обязана просто записать кое-какие мысли, душащие меня своей грандиозностью. Вместо постели я ринулась к ноутбуку и затарабанила по клавишам. Утром раскрыла файл и обалдела: передо мной красовались два жирных абзаца несуществующих слов — хаотичная последовательность букв, пробелов и знаков препинания. Когда писала, я была уверена, что изъясняюсь обычным русским языком. «Мда… чего только по укурке не натворишь!» — засмеялся Свинтус. А я долго ещё оплакивала не поддающуюся расшифровке истину, о которой помнила только, что она была грандиозна, и что понимать её было высшим жизненным блаженством.
Так же и сейчас. Запишу, а потом не смогу разобраться.
В общем, так. Артур сумасшедший. Слушать его страшно. Не из-за важности произносимого, а от болезненного отношения к нему рассказчика. В каждом из нас сидит своя болезнь. Наверное, так же странно ему было слушать о моей «Анталогии смерти».
Нет. Лучше писать факты. Итак, Артура прорвало, как старую трухлявую батарею, и он выложил передо мной добрый кусок своей, прежде тщательно скрывавшейся, биографии. В сущности, ничего особенного.
Отца своего он никогда не видел, чему, в общем-то, рад, потому как, судя по рассказам, с этим громадным запростецким деревенским работягой Артуру, в общем, не о чем было бы разговаривать. Мать Артурова погибла полгода назад, героически сражаясь с напавшими на костюмерную драмкружка бандитами. Несмотря на уважительный возраст, пенсионеркой и старушкой она не была никогда, а была пылкой энергичной женщиной, смелым режиссёром и неординарным педагогом. Она работала с детской театральной группой в ДК Строителей. Погибла она героически: подвыпившие ПТУшники, протрезвев единожды и ненадолго, догадались по снегу за окном, что скоро Новый Год, и что можно устроить костюмированный бал. Догадались подонки также, что костюмы можно взять в ДК. Пришли просить. Мать Артура им отказала: костюмы и самим были нужны, для новогодних выступлений… Тогда эта шпана решила позаимствовать костюмы тайно, забравшись в ксотюмерную вечером, когда, по их мнению, в ДК уже никого не будет. Артурова мать всегда любила свою работу, и редко когда покидала ДК раньше, чем требует необходимость успеть на последнюю электричку метро. Наткнувшись на режиссёршу, ПТУшники сначала растерялись, а потом — тут сказалось количество выпитого — начали угрожать: «Или молча выдаёшь нам, что надо, или… Нас-то много. Не гони, тётка, что попусту пропадать из-за тряпья…» Каково же было удивление этих придурков, когда «тётка» преспокойненько достала из шкафа ствол, навела на говорящего и сообщила, что считает до трёх. Подлецы бежали так, что только пятки сверкали. А Артурову маму увезла скорая. Сердечный приступ. Не слишком приятно стоять против ватаги пьяной урлы, одной, с театральным муляжом оружия в руках…Но подчиняться наглым требованиям каких-то плебеев ещё неприятнее. Поэтому до их побега режиссёрша держалась «что надо». В больнице Артурова мама скончалась, успев предварительно, весело хохоча и подмигивая — её уже считали выздоравливающей — рассказать сыну всю историю. О кончине её Артур скорбит, всерьёз и глубоко, но вот, дату сегодняшнюю забыл… И это страшно плохо. Мать была скорее другом, чем родителем, потому что разница в возрасте у них всего пятнадцать лет, и мать-воспитателя Артур не знал совсем, а знал мать-феерверк, раз в месяц обрушивающуюся с подарками из столицы на родную деревню, где суровые дядья и суеверные бабки воспитывали маленького Артура. Он рос, как Есенин, и тоже частенько заменял дядьям охотничью собаку, наперегонки с течением доплывая до подстреленной утки, свалившейся в реку. А потом в четырнадцать Артур уехал жить к матери. И была она «не из рода людишек — тех, что на пенсии подъездные лавочки протирают и языки сплетнями натирают — а из той редкой породы существ, имя которым — Человечища».
