На моих глазах гибнет проект, исчезабт люди (впрочем, пока только один человек), а я принимаю всё это по возможности спокойно, продолжаю работать, улыбаться по мере необходимости (она возникает не так часто, потому что большую часть рабочего времени я живу в маске) и напряжённо жду, когда уже закончится этот ещё не начавшийся концертный тур и у меня будет время остановиться, задуматься, переосмыслить и изменить своё положение.
Свинтус когда-то говорил, что единственный способ сохранить чувства в семье — каждому любить с полной самоотдачей, не считаясь, кто любит сильнее, кто сделал больше для семьи, и кто занимает более выгодную позицию во внешнем мире. Так же и в работе. Единственная возможность не развалить дело — каждому работать на полную катушку, делать всё от тебя зависящее, не завидовать успехам коллег, не обвинять их в недостаточном усердии, и, главное, не транслировать на работу личные отношения.
Единственное, что могу я сделать сейчас для Черубины, это с должной тщательностью выполнять все зависящие от меня куски работы, не обращая внимания на ошибки в Артуровских действиях. Всё-таки как тяжело не иметь права давать указания тем, кто не слушает советов…
* * *
Я валяюсь с ручкой и тетрадкой, старательно изображая человека, ведущего всё-таки дневниковые записи. Новый день настойчиво выцарапывает меня из постели, с медицинским скептицизмом выскребает, как едва зачатого младенца из утробы матери. В последний раз этим летом — из постели собственной, не гостиничной…
— До свидания! — заботливо поправляю постели подушку, — Жди верно, стольких слёз моих и пустых надежд свидетельница! — В последнее время манера разговаривать с вещами вошла в привычку, и я от неё даже не шарахаюсь. Виною одиночество. Добровольное затворничество, избавляющее меня от необходимости лгать близким людям. Все живые собеседники напрочь вычеркнуты из моей жизни. Остались деловые партнёры и давно умершие авторы никогда не умирающих книг. /Нет мудрее и прекрасней средства от тревог,/Чем ночная песня шин./Длинной-длинной серой ниткой стоптанных дорог/ Штопаем ранения души/ — подбадривает Визбор. В противовес ему, голосом Вертинского напевает Тэффи/ К мысу радости, к скалам печали ли,/К островам ли сиреневых птиц,/Все равно, где бы мы ни причалили,/Не поднять мне тяжелых ресниц./ Даже они разговаривают между собой, вычеркнув меня из диалога. Я им не интересна: за последний месяц не написала ни одной поэтической строчки.
— Это потому, что вы пишете книжку! — наспех отделался от моих ироничных жалоб на творческое бессилие всезнающий Пашенька. Он нагловато заходил вчера. С трупиками цветов («Но не в горшках же мне их Вам дарить?!») и тысячей извинений («Я обдумал нас… Надо держаться вместе…»). Нет ничего унизительней для поэта, чем с головой погрязнуть в прозе. Тем более, в прозе жизни… Но всезнающим этого не понять, и я не стала переубеждать Пашеньку. Заходил он для одного, а сделал совсем другое — забрал остатки своих вещей. Прогнала дружески, но попросила на какое-то время исчезнуть и у меня не появляться. Не из гордости (обижаться мне было совсем не на что), не из нежелания (уж чего-чего, а желания у меня хватает, и уже на вражину-Артура я поглядываю, как на особь мужского пола)… Прогнала от элементарной брезгливости. Пашенька по привычке разоткровенничался, признался, что «завёл себе девушку»…
— Хорошая она, совсем как девочка… Надо ж и мне когда-нибудь семью заводить, — невинно улыбался он, — Но это ничего не значит. Мы — это мы, и, что бы ни происходило, вы всегда останетесь для меня…
Далее следовал длинный перечень званий, которые меня взбесили, скорее, чем порадовали, и я едва сдержалась, чтоб немедленно не выставить Пашеньку вон. Если б он просто зашёл сообщить, что влюбился и счастлив, или бы заглянул по старой дружбе соскучившийся, о нынешней своей жизни меня не просвещая, я бы восприняла нормально. Но вся эта демагогия и философствования на пустом месте были нам совсем не к лицу… Пашенька старательно пытался узаконить собственное блядство, призывая меня в помощницы…
— Да, я не хочу прерывать нашу связь! — провозглашал он тоном кающегося преступника, и тут же кидался оправдываться, — А как ещё может быть? Кто Вас познал, тот навек пропал… Снитесь, мучаете…
Окончательное решение о разрыве даёт право судить непредвзято: в Пашеньке я сейчас видела фальшивого насквозь восторженного юношу, политого пафосом, как грильяж шоколадом. Осознав собственное несовершенство, можно терзаться, можно стараться исправиться, а можно попросту узаконить его. Пашенька решил следовать последнему варианту, и мне с ним стало не по пути. В моей жизни и без того слишком много узаконенной лжи и грязи.
— Вы — ловушка, единожды прельстившись — не выберешься! — поэтизировал он, лишая меня возможности вставить своё веское «нет». — Она — Елисейские поля — место, побывать в котором мечтаешь, но и боишься — вдруг шарахнет разочарованием. Понимаете? Я не хочу терять вас обеих…
Мне было как-то даже стыдно выслушивать все эти «ахи». Пашенька хлюпал оправдательными словами, с каждым из них становясь всё гаже и гаже…
— С Вами можно гореть, безумствовать, подрывать устои! — восхвалял он, чем-то походя на раннего Свинтуса, — Это так сказочно, Марина! Но иногда непереносимо, — это в нём говорил уже Свинтус поздний, — Вы — зыбкая опора, и пытаясь схватить вас в реальности, всегда остаёшься с пустыми руками. Как тогда, когда я прочёл тот текст… Думал, что знаю вас и получил по морде… Век не забуду. Но теперь это не страшно. Думайте, что хотите, творите, что вздумается… Просто пусть я тоже буду в списке этих ваших приключений. Нам ведь хорошо вместе? А тылы я найду и в других…Ой, — Пашенька не сомневался в своем всепрощении, но все же кокетливо решил извиниться, — Ничего, что я так прямолинейно? Так важно, оказывается, поделиться, выговориться…
— Выхвастаться тебе важно, — отрезала я, скрывая за иронией бешенство. Какие приключения?!?! О чём он говорит?!?!? Полгода нос к носу (не говоря уже о других частях тела, которыми соприкасались) дважды в неделю сталкивались, а он настолько плохо меня знает. /Я никогда не хотел, быть первым из всех,/ Но я не терплю быть вторым/ — вот, в сущности, мой ему ответ. Но ругаться я не стала — Тебе важно порисоваться, показать, как легко ты вылечиваешься от разлук новыми встречами. Но это не плохо. Вылечивает — лечись. Главное, чтоб ты это всерьёз, а не назло мне.
В его глазах я, должно быть, чертовски великодушна. Надо выговориться? Обращайся, свободные уши всегда ждут вас. Надо кончить? Пожалуйста, все необходимые резервуары и катализаторы к вашим услугам. Надо испражниться? Не проблема. Душа распахнута, срите, пардон, сколько влезет, а влезет в неё много, потому что натура я широкая, глубокая и разносторонне развитая…
— Нет-нет, совсем не назло — отмахнулся Пашенька простодушно, — Смотрю, сидит… Не красавица, но как бы светится изнутри. Разговорились, пошёл провожать. Покорила неординарным юмором. Спрашиваю: «Не знаете, кому этот памятник?» А сам с умным видом в мраморного мужика какого-то свёрнутым журналом тычу. «Не знаю», — отвечает с улыбкой, — «Но, если б знала бы, обязательно бы вас познакомила». Ну, тут я совсем купился… Скажите, здорово? И стал ухаживать. С работы встречаю, в кино вожу… С остальным не слишком настаиваю, тут — вы моя властительница. Помню всю, до мельчайших чёрточек… Потому и пришёл налаживать отношения…
