— До себя или проекта дела нет, так хоть людей жалей, — ну хоть Лиличка, спасибо, обращается непосредственно ко мне.
— А что произошло? — видя упорное висение в воздухе Рыбки, Артур тоже встаёт.
— Палыч что-то хотел спросить у меня… Я как раз спустился в туалет… Понятно, Палыч решил, что я здесь и, по рассеянности не смекнув, что нельзя, заглянул сюда за занавеску. Результат — увидел Черубину с маской в руках и бесстыдно голым лицом.
— Я следила за его передвижениями. Видела, как подходил к занавеске, видела, с какими глазами от неё отходил… Великолепно, накануне концерта лишаемся балетмейстера!
— Он что, так меня испугался, что отказывается дорабатывать тур? — мои шутки, как обычно в этой компании, никого не веселят.
— Нет, — Лиличка тоже подскакивает и теперь вся троица высокомерно нависает надо мной с осуждением, — Просто мы настолько боимся тех, кто знает истиное лицо Черубины, что убираем их. Неужели ты ещё не привыкла?
Голос её достигает самых высоких нот, и отчего-то звучит очень зловеще.
— Куда убираете? — я не отвожу взгляда и спокойно выдерживаю её истерично-надменное фырканье. Лично я не вижу особой беды в том, что кто-то из команды увидел лицо. Поговорить, предупредить, посоветовать не участвовать в акции. Всех-то дел. Это ж не посторонний, это ж — член команды.
— Туда, где соблазны уже не имеются, — скалится в ответ Артур.
Все трое разворачиваются и уходят. Сорванная Рыбкой в порыве гнева занавеска сиротливо болтается на одном гвозде в такт автобусной качке. Я встаю, чтобы поправить страдалицу. Любопытные взгляды автобусовцев моментально переключаются на окна. Все демонстрируют свою непричастность. Все делают вид, мол не догадались, что сейчас, практически при них, великую звезду отчитали, как нашкодившего ребёнка и поставили на место.
До чего же всё это гадко! И как узнать, зачем он приезжал к Марине?
* * *
— Артурка! Артурик! Артурочка! — я вишу на своём Цербере и колочу его босыми ногами, — Это важно, Артурка! Не порть мне праздник, не ломай настроение… Ну, пойдём! Никто меня не узнает!
— Тише, тише, — Артур пытается одновременно сделать две вещи: стереть со лба целомудренный поздравительный отпечаток Лиличкиных тёмно-красных губ и успокоить меня, — Праздник будет в гостинице. Посидим, отметим, как люди! (Да что ж оно не стирается?!)
— Артур! Я в этот город всё детство приезжала. (Попробуй кремом снять.) Он мне ночами снится. Я тут первый раз поцеловалась! Я уж молчу о Маминомаме, которая никогда не простит, что я в гости не зашла… Но не прогуляться по родным улицам? Ну, как же так, я здесь — и не пройдусь по Сумской… Артур, я ж не бегу никуда. Я цивильно предлагаю пройтись. Часик погуляем, и вернёмся в гостиницу.
— Ты и так была чёкнутая, а после концерта, так и вовсе крышей поехала, — Цербер вздыхает, ворчащий, но укрощённый, — Ладно, пойдём. (Посмотри, на свету, у меня красный лоб?) Только ни к кому заходить не будем…
— Клянусь! — счастливо воплю я, стираю с Артура остатки Лиличкиного яда, и кидаюсь уламывать остальных, — Лиличка, Лилипулечка, Лилипулепулечка…
Её долго упрашивать не нужно. Побыть в центре внимания — нет занятия приятней. И вот уже она переоделась Черубиной и выходит в сопровождении Рыбки к автомобилю. Толпа, успевшая уже переместиться к чёрному ходу, требует автографы. Лиличка благосклонно раздаёт.
Зря! Я б не давала! Потому что очень хорошо понимаю, что это за люди. Всю юность, гостя у Маминомамы, я приходила сюда на концерты, потому знаю: те, кто исполнителем и впрямь интересуется, кто слушает, орёт, подпевает, за автографом поспеть просто не успевают. Они до последней песни в зале толкутся, и после ещё толкутся, потому что выхода на бис требуют. Будто не понимают (впрочем, не понимают, и я когда среди них была, тоже не понимала), что с администрацией Дворца Спорта строго оговорено время ухода со сцены, и хоть разорвись ты от крика и просьб, на бис никто не выйдет, если специально под этот «бис» время не было отведено. А те, кто успевает к выходу звезды у чёрного хода столпиться — те не настоящие зрители. Пустые охотники за автографом, с середины последней песни зал покинувшие. Так зачем же им внимание уделять, если они песни не дослушивают?!
Но Лиличка этого не знает, потому расшаркивается направо и налево, тянет руки сквозь подмышки охранников в милицейской форме, расписывается нашей с ней общей придуманной росписью на плакатах, календариках и прочих бумажках.
А мы с Артуром спокойно выходим следом и направляемся к метро. Ветер треплет парусиновые полы наших широченных брюк, Тончайшая подошва почти не разъединяет с тёплым асфальтом. Я иду, без каблуков, почти не накрашенная, и в груди клокочет праздник.
— Артур, неужели это правда? — как бы там ни было, он тоже виновник торжества, а значит, с ним можно делиться ощущениями, — Знаешь, когда я только вышла на сцену, когда ослепла от прожекторов, то загадала себе на секунду, что никакой это не концерт, просто репетиция… Ну, чтоб расслабиться…. Но тут … Зал загудел… У меня просто волосы под маской дыбом стали. Ничего себе гул! Это сколько же здесь людей?! Я им кричу приветствия, а они мне в ответ. Как живые прям! Знаешь, с этим их ором в человека входит столько энергии… Артур, я правильно понимаю, это значит, что мы звёзды, значит, что нас любят?
— Значит, — Артур пытается голосовать, я висну на его локте и тащу к метро. Не нужно всего этого, я хочу, как люди, ножками этот город, ножками исходить!!! — Значит, что мы добились цели. Концерт действительно прошёл круто. Ты молодца! Два раза, правда, выбилась из синхрона, но этого, мне кажется, никто не заметил. А вообще идея с экранами работает потрясно! Тут уже я молодца.
— Вы ж засняли, засняли? — отчего-то я только сейчас понимаю, что могла бы просмотреть запись концерта, — Ой, давай вернёмся, просмотрим, а потом уже гулять пойдём… Я не переживу, если…
— Нет! — на этот раз Артур неумолим, — Если гулять, то гулять. Если смотреть, как ты из синхрона выбиваешься, то…
— Ладно, спускаемся в метро…
Идея с синхроном и экранами мне нравилась. Тем обиднее было её завалить. Впрочем, всего в двух местах… Может, и впрямь никто не заметил. В глубине сцены по бокам от Черубины стояли два проекционных экрана. Иногда на них показывали отрывки из клипа, иногда рекламу спонсоров тура (Рыбка в такие моменты раздувался от гордости и не взлетал лишь потому, что на локте его висела Лиличка с тяжёлым сердцем — она физически не могла радоваться чужим успехам), иногда крупные планы Черубины, отснятые разными камерами. Вот эти последние моменты и были самыми сложными. Сначала шли обычные съёмки и трансляция на экраны. Черубина танцует, Черубина принимает цветы, Черубина читает записку… В определённых местах на экраны пускали две разные плёнки с записями. На них — девушка (на каждом экране своя) в костюме Черубины, но без маски. Танцевали все мы синхронно. Я на сцене, они на экранах. У зрителей должна была слегка съехать крыша: из-за слаженности наших движений, схожести фигур и освещённости, складывалась полная иллюзия съёмок в прямом эфире. Сознание фиксировало, что транслируется то, что снимает сейчас камера, и спотыкалось, обнаруживая, что на экранах Черубина с двумя разными открытыми лицами. «Какое истинное?» — появлялась вдруг надпись, успокаивая обалдевший зал, — «Есть ли среди них настоящее?» — шёл следующий титр, пока мы с двумя Черубинами продолжали наш одинаковый танец, — «Акция продолжается!» — сообщали титры, наконец, и на обоих экранах снова была я, на этот раз настоящая и действительно отснятая на этой сцене. Эффект получался потрясный (я смотрела съёмки с репетиции), но мне ни в коем случае нельзя было сбиться и хоть на долю секунды ошибиться в движении, или хоть на сотую градуса в повороте. Наш балетмейстер, страшно волновавшийся, когда ему приходилось делать мне замечания, сотворил чудо, всё-таки выдрессировав меня на этот синхрон.
