— Разве ты не за этим пришла? — звучу намерено властно. Мне интересно.
— А ты штучка… — она поощряющее сверкает глазами и часто дышит ртом, как больная гаймаритом. Рассеянно водит мизинцем по моему животу, натянуто улыбаясь. Кажется, она не знает, что делать.
Смеюсь переливисто, плюю на брезгливость… Я хочу страсти! Без лишних разговоров, кладу руку ей на лобок, надавливаю. Я женщина, и знаю, как сделать другую женщину сумасшедшей. Лиличка на миг выглядит непомерно удивлённой. Потом, когда я уже вонзаюсь средними пальцами, нащупывая среди влаги у самого выхода нужные шероховатые точки (блин, по себе же знаю! не ошибусь!) Лиличка восторженно взвизгивает, и лицо её вдруг расплывается в настороженной, почти благодарной улыбке. Она порывисто стаскивает с себя топик, жмётся ко мне. Это лишние. Ощущение чужих грудей на моём лице мгновенно отрезвляет.
— Всё, всё! — голос Рыбки завершает моё охлаждение.
Расцепляемся. Рыбка стоит возле балконной двери. Несуразный, перепуганный… Он не ожидал, он боится последствий.
— Лиличка, я проспорил. Признаю поражение. Тебе и без меня всегда найдётся, с кем. Я проспорил, я признаю…
«Ах, вот чего ты явилась ко мне, тётя!» Запрокидываю голову, хохочу от всей души. Лиличка уже справилась. И с возбуждением, и с удивлением, и с благодарной негой… Уверенно присоединяется к моему хохоту.
— Девочки, вы пьяны, вы утром себя не простите, — наседкой квохчет Рыбка, и забирает Лиличку.
Шлю ей на прощание наигранный воздушный поцелуй. Я-то знаю, кого она не сможет простить по утру. Рыбку. За то, что не дал делу дойти до конца. А вот я ему за это, наверное, буду благодарна. И за то, что все мы сделаем вид, что забыли об этой сцене, тоже. Не от стеснения, а от того, что Рыбкино вмешательство наверняка предотвратило массу последствий. Интим между женщинами, между прочим, ничем, в сущности, не отличается от общепринятых женско-мужских близостей. Риск увлечься, привязаться, нажить недоброжелателей, и искалечить себе душу абсолютно тот же. И ревность Рыбки в конце концов будет ничуть не меньшей, чем, если б Лиличка решила совокупиться на его глазах не со мной, а с кем-нибудь мужского пола.
Вознесенский, говорят, не мог без внутреннего отвращения общаться с Лиличкой Брик, после того, как она — уже будучи глубоко в летах — поведала ему об одном из эпизодов своей жизни с Маяковским. Эпизод мерзок и давно уже растреплен газетами на все лады. Я не слишком верю в искренность Лилички, рассказывающей, как они с мужем «занимались любовью, заперев Володю на кухне. А он скрёбся в двери, скулил и требовал, чтобы я не совершала глупостей»… Возможно Брик, обожавшая эпатировать, попросту подшутила этим рассказом над молодым поэтом. Возможно, газеты приукрасили подробности… Фактом остаётся одно — насколько лояльно люди не относились мы к связям своих партнёров, в глубине души их всё равно бродит шок и ненависть к тому, кто, по их мнению, лишний. И неважно, какого пола этот лишний.
Мне совсем не хочется наживать в Рыбке недоброжелателя, и излишне сближаться с Лиличкой. Возможно, я неправа. Истинный ценитель красоты сюжета должен использовать все шансы испытать новые ощущения. Ведь даже наболевшая моя Цветаева, не прошла мимо такой популярной в те времена однополой любви.
Марина Цветаева и Софья Парнок. Два сердца, живущих одной лишь любовью…
Два поэта, чувства которых друг к другу остались в вечности строками сумасшедшего накала… Две женщины, мечтавшие найти нечто, с чем ещё никогда не сталкивались. В омент знакомтсва Цветаевой было всего 22. /Девочкой маленькой ты мне предстала неловкою/ — напишет Парнок об их знакомстве. Самой Софие уже 29. Марина никак не может наговориться. Смотрит, понимает, видит, что её понимают. Все обожаемые Шекспировские героини сошлись для неё сейчас в лик одной Софии. Цветаевский Цикл «Подруга» выйдет и потрясёт мир много позже, а пока… твёрдым почерком в тетрадку дневника: /Сердце сразу сказало: «Милая!»/Всё тебе — наугад — простила я,/Ничего не знав, — даже имени! — /О, люби меня, о, люби меня!/. Они познакомились ещё в 1914 году на одном из привычных для того времени литературных вечеров. Познакомились, разговорились, увлеклись. И вот жизнь обеих уже немыслима друг без друга. Они ничего не скрывают, хотя Марина к тому времени уже давно замужем за Эфроном и растит обожаемую свою Алю. /Сережу я люблю на всю жизнь, он мне родной, никогда и никуда от него не уйду, чего бы это не стоило/,— пишет она, и тут же прибавляет для Софии: — /А счастье моё — в ней./ Задумывались ли эти необычные влюблённые о будущем? Прочили ли своему союзу долголетие? Похоже, нет. Изначально для обеих всё это было ослепляющей, бездумной вспышкой страсти. Иначе не шли бы они с такой одержимостью на встречу глупым ссорам. Жаль, что всё это закончилось. Жаль, что не смогло закончиться лёгким прощаньем. Ах, какая настоящая историческая любовь вышла бы тогда из этого союза! Ведь обожали друг друга до сумасшествия! До вереницы бессонных ночей, до предельно откровенных подробностей в стихах, до негодования всей общественности… И что? Вместо легенды о прекрасной любви, эта история сохранилась, как предание о мелочных упрёках и непрощённых обидах.
/Господи, как я плакала!/ — запишет Цветаева, — /Должен был петь Кузьмин. Она ни за что не хотела, чтобы я ехала на этот вечер без неё. А сама ехать не могла — у нее болела голова. Когда у нее болит голова — а она у нее всегда болит — Соня невыносима./
— Соня, я не поеду! — как и все влюблённые Цветаева искала алтаря для жертв.
— Почему? Там много народу. Рассеетесь. — с безразличным видом отвечала София, но обе прекрасно понимали, чего на самом деле стоит ей это безразличие. — Там будет Кузмин, он станет петь…
— Да — он станет петь, а когда я вернусь, вы станете меня грызть, и я буду плакать. Вы — полбеды. Я сама себя сгрызу за то, что бросила вас больную в одиночестве…Ни за что не поеду!
И тут раздался голос провожатого:
— Марина Ивановна, Вы готовы?
— Сию секунду! — без промедления выпалила Цветаева, и сама ужаснулась такой однозначной своей реакции.
А потом был вечер, и Кузмин пел и был потрясающ, а Марина слушала напряжённо, ни на секунду не забывая об оставленной дома Софии.
— Я пойду, у меня дома подруга… — Цветаева решает уйти с середины вечера.
Её уговаривают, подшучивают над трагичной интонацией: «вы говорите так, будто вас ждёт не подруга, а больной ребёнок…», сулят потрясающее продолжение выступления. Подходит сам Кузмин, просит остаться…
— Поверьте, мне никогда в жизни так сильно не хотелось остаться, и никогда в жизни так сильно не нужно было уйти. — выпаливает Цветаева и уходит.
Это не единичный случай, это стандартная сцена их отношений. Любовь, не важно между существами какого пола она протекает, рано или поздно вынуждена сражаться с претензиями и укорами. Счастливы те пары, любовь которых сумела победить в этом бою. В отношениях Марины и Софии сложилось по-другому.
/Мы были вместе полтора года/ — запишет Цветаева, — /Расстались почти что из-за Кузмина, а точнее из-за Мандельштама, который, не договорив со мной в Петербурге, приехал договаривать в Москву./ Для Марины появление в Москве Мандельштама — это бесконечные прогулки по городу, долгие споры о вечном, веселые поэтические соревнования. Она и представить себе не могла, что приезд Мандельштама так ранит Софию. Когда, покинув на вечер своего обожаемого друга, Марина заглянула к Софие, то поняла, что это финал. /Я пришла зря. У нее на постели сидела другая: очень большая, толстая, черная./ Так завершилась одна из самых ярких любовей в жизни Цветаевой. София Парнок пережила в своей жизни ещё не одну сумасшедшую любовь к женщине, для Цветаевой же роман с Парнок был единственным опытом.
