Твари были намного ближе, чем казалось раньше, их скорости мог позавидовать даже малолитражный мотоцикл. Обрюзгшие, с короткими лапами, покрытые непробиваемой чешуей. Их огромные пасти были полны острых зубов в несколько рядов, четыре мутноватых глаза прекрасно видели в темноте. Сзади по земле волочился хвост – при погоне он служил рычагом, добавляющим скорости.
Разведчик попытался вытащить ногу, но армейский тяжелый ботинок крепко засел между прутьями решетки.
Миша выстрелил несколько раз и понял, что патроны кончились. Переставить рожок он уже не успевал. Мутанты ловко перелезли через тела убитых разведчиком товарищей и устремились вперед.
– Илья! – срывающимся от ужаса голосом крикнул Чернов.
Напарник метнулся вперед и понял, что не успевает. Твари подползли слишком близко, и Мише было уже не помочь.
Юноша выстрелил несколько раз. Но мутантов явно было больше, чем попаданий. Страшные тела сомкнулись над Мишей, поглотив его предсмертный вопль.
Илья побежал. Уже не прикрывая отход, просто стремясь догнать уходивший отряд, пытаясь спасти свою жизнь. На лестнице вниз Костя оступился и упал, теряя драгоценные секунды. Поднял Марину.
Женщина была в сознании, она слышала предсмертный крик Миши, чувствовала кожей липкий страх. Без респиратора вонь, исходившая от монстров, казалась совсем омерзительной. Глаза слезились от ветра и от смрада.
От удара о каменные ступени лестницы Алексеева вновь лишилась чувств. Стало темно и так тихо…
Глава 8
Возвращение домой
Марина сорвалась. Сорвалась в первый – и в последний раз. Самоубийство последнего близкого человека – подруги Анечки – подкосило ее, лишило веры. Девушка впала в полную апатию, вяло откликалась на требования руководства, чаще отмалчивалась, бродя по бункеру мрачным привидением.
– Марин! Иди сюда!
Алексеева неохотно обернулась. Ваня весело махал ей рукой. Рядом стояла целая компания. Миша. Антон – молодой студент-философ, который до катастрофы увлекался боевыми искусствами и поэтому большую часть времени проводил с Павлом Александровичем, бывшим охранником, а теперь заместителем начальника по охране и безопасности. Василий – математик из политологов. Виталий Кузнецов – преподаватель отечественной истории, совсем молодой доцент, который легко влился в коллектив бывших студентов и перешел со всеми на «ты».
– Привет, – устало бросила Марина, подходя.
– Маринка, мы сегодня в очередную экспедицию, думаем притащить из библиотеки книжек, хотим покопаться на стеллажах. Ты с нами? – Глаза Вани светились от восторга. Библиотека корпуса Гуманитарного института, довольно большое собрание книг по самым разным дисциплинам, вряд ли могла посоперничать с книгохранилищами МГУ, Главное здание которого было прекрасно видно с Мичуринского проспекта. Но туда доступа не было. Разведчики давно оставили мысль пробраться туда. Перепаханный взрывами Ломоносовский проспект и крайне неприятные мутанты отвадили от университета даже бесшабашную Алексееву и ее товарищей. Для жителей бункера уцелевшее Главное здание стало символом, почти что святыней прежнего мира до Катастрофы, а к святыням, как твердо уяснили себе суеверные подземные обитатели, прикасаться нельзя, иначе быть беде. Зато родная и знакомая библиотека в корпусе давно была предметом вожделения Волкова. Григорий Николаевич не позволял разведчикам ходить туда, ведь первоначальная задача все же заключалась в обеспечении жизнедеятельности бункера. И только спустя два года исследовательская команда сумела, наконец, перетащить с поверхности все самое необходимое, и начальник дал разрешение посетить заветное хранилище.
Раньше в библиотеке книжки выдавали под запись, по несколько штук на руки в читальный зал. Теперь же, когда полуразрушенные залы стали никому не нужными, предметом вожделения молодых ученых и студентов было книгохранилище. Туда звала ребят не жажда наживы, а чистое любопытство и любовь к книгам, отзвук былого студенчества. И наконец мечта сбылась.
– Я не хочу, – ответила Марина, не поднимая глаз.
– Как так?! Ты же мечтала на книжки посмотреть, мы так долго ждали этого разрешения, а теперь – нет?! – неподдельно удивился Ваня.
– Не хочу – и все! – Алексеева начинала раздражаться.
Каждое утро для девушки начиналось одинаково – с ожидания конца дня, когда можно было снова забиться под покрывало, укрыться с головой и никого не видеть и не слышать. Общество действовало на нервы. А в закрытом бункере не было уединения. Начальство постоянно дергало новыми распоряжениями, надо было следить за жизнью подземных обитателей, смотреть, слушать, знать.
– Ты совсем не компанейская! – обиженно протянул Волков.
И терпение лопнуло.
– Зато ты компанейский! – крикнула Марина. – Ты когда последний раз был в экспедиции?! Месяц назад, два? А я на той неделе! Ты на поверхность ходишь по сменам, тебя никто туда не гонит постоянно! А мне осточертело каждые две недели натягивать на себя противогаз и таскать тяжеленные рюкзаки! Надоело!
Из глаз хлынули злые слезы. Спокойная и выдержанная обычно, девушка сорвалась. И досталось тем, кто больше всех доверял и сочувствовал.
Так выходит в жизни – гнев и обиду человек выплескивает на ближних. На тех, кто ни в чем не виноват, не заслужил упреков. Когда эмоции хлещут через край, перед чужими людьми сдерживаться проще. И куда больнее слышать ласковый укор родного человека, чем жестокую насмешку того, кто бесконечно далек.
Бич мира сего – непонимание. Одиночество и тяжесть неразделенной горечи ломает людей. Когда родные вдруг отходят неимоверно далеко, не желая понять глубокие душевные переживания, внутри становится пусто и плохо. Кажется, что весь мир хочет больнее задеть, уколоть равнодушием и холодностью. Притворное сочувствие и безразличие в глазах глубоко ранят. Пренебрежение медленно убивает последние ростки сострадания и жалости, топчет их, закапывает на самое дно души, и много времени пройдет, прежде чем они смогут возродиться снова.
Здесь, под землей, где каждая эмоция была гипертрофирована, гротескна, отчуждение и непонимание поселилось в каждом. Когда на поверхности сущий ад, когда холодно, хочется есть и спать, когда нет надежды, сохранить сочувствие и понимание казалось невозможным. Ломались самые сильные, самые стойкие, те, кто должен был всегда успокоить и подбодрить. Когда плачет тот, кто в самой трудной ситуации всегда шутил и утешал других, становится поистине страшно. В такие минуты каждый житель последнего убежища кожей ощущал холодный ужас безнадежности. В мире, где не во что было верить. Когда бункер становился маленькой вселенной для последних выживших, можно было рассказывать детям на ночь о том, как будет прекрасна будущая жизнь на поверхности – но не надеяться, не ждать и не желать.
Когда мир разделился на «до» и «после», это доведенное до абсурда деление диктовало свои правила на жизнь. Менялись нормы и роли, а человек эволюционировал все дальше и дальше – и откатывался назад. В девятнадцатом веке сострадание, взаимопомощь и любовь к ближнему считались лучшими качествами, достойными высшей награды. Двадцатый век велел подавать руку помощи товарищу, но рассчитывать лишь на себя. Двадцать первый век научил убирать эту руку, прятать за маской и горе, и радость, не ждать, не просить сочувствия. Жалость и желание помочь стали позорными чувствами, достойными порицания и насмешек. Человек, умоляющий о сострадании, раздавленный, истерзанный страшным миром, считался слабым, ничтожным. В таких плевали, от таких отворачивались. И шли дальше – по головам, по сломанным судьбам и искалеченным душам. И достаточно было лишь обернуться назад, поднять упавшего, прижать к себе, утешая, и человечество было бы спасено. Техническая революция и духовный регресс, когда homo sapiens постиндустриального мира уподоблялся мрачному варвару Средневековья, сгубили последнюю цивилизацию, загнали под землю, похоронили заживо в тесных бункерах и метро. Но даже там «цивилизованный» современный человек не сумел понять своих ошибок. И вновь, и вновь наступая на те же грабли, он продолжал убивать себя своими собственными руками.
