– Можешь считать, у нас почти то же самое. Культура и наука, таскаем с поверхности книги, учим детей. Да еще и светло, как видишь.
– А откуда столько топлива? – удивился Митя.
– Генераторы очень экономные. Три местных, из бункера, один с поверхности доставили, когда пожар случился, на замену. Мы весь бензин слили из ближайших автомобилей. Знаешь, как нам повезло – на пересечении Ломоносовского и Мичуринского, где выезд на большой проспект, сохранилась автозаправка. Подземные цистерны оказались полные, восемь огромных бочек под пятьдесят тонн – и все под завязку. Как не рвануло в день Катастрофы – не знаю… Мы туда почти пятнадцать лет ходим. Вообще, Митя, нам в этой жизни очень везет…
– Такого не бывает… – удивленно протянул юноша. – Это слишком хорошо для правды!
– И тем не менее. Рядом – куча магазинов с одеждой, оружейные магазины, продуктовые склады, набитые консервами, – чем не жизнь? Правда, каждое счастье рано или поздно кончается… – погрустнела Марина, задумавшись в первый раз за несколько дней над тревожившим ее вопросом.
– Вот почему Павел Михайлович так хотел попасть в ваш бункер. Это же рай на земле! Такого даже в Полисе нет! У вас и еда такая вкусная, никогда такой не пробовал! – глаза Анохина горели.
«Если бы за этим, маленький наивный мальчик… Ты так ничего и не понял. Начальник станции как никто иной был близок к разгадке моей самой главной тайны…» – устало подумала Марина. Подавив тоскливый вздох, она обернулась к Мите.
– Картошка, что ли? Да, и здесь нам опять повезло. Как сообразили во всей этой суматохе – не знаю, но первое, что приказал сделать наш ныне покойный начальник, когда мы поняли, что остались одни, – это разобрать рельсы на третьем ярусе и устроить там огород. Пара мешков пророщенной картошки из бывшей столовой корпуса спасают нас уже столько лет. Потрясающее везение, – горько усмехнулась Алексеева.
– Почему же вы в изоляции? Вы же так легко наладили жизнь в бункере!
– Это тебе сейчас так кажется. А восемнадцать лет назад мы были никому не нужными студентами-историками, философами и политологами. Мы ничего не умели, ничего не знали. Пришлось учиться на своей шкуре, методом проб и ошибок.
– Это же… неправильно! Бросить на произвол судьбы людей только потому, что они мало умеют! – возмутился Митя.
Марина пристально посмотрела на него.
– А вы в метро поступаете иначе? – вкрадчиво спросила она.
Митя опустил глаза.
– Давайте не будем об этом, – шепнул он.
Алексеева и Анохин спустились по узкой вертикальной лестнице на второй ярус. Юноша замер, ослепленный, потрясенный до глубины души.
Практически все жители бункера, за исключением тех, кто трудился на плантации, зааплодировали, как только Марина показалась на лестнице. Женщина смотрела в эти радостные лица и понимала, что все ее труды не прошли зря. Они действительно создали новую цивилизацию среди хаоса разрушенного мира. В сравнении с метро их последнее пристанище казалось островом прежней жизни, городом, где воплотился священный девиз «Трудом и знанием, искусством и человеколюбием!», если бы не…
«Нет, нет, только не сейчас! Я не хочу об этом думать!» – мысленно одернула себя Алексеева. На глаза навернулись слезы. Неужели плоду трудов стольких лет суждено кануть в небытие?
Женщина подняла руку, призывая к тишине. Эхо гулко разнесло ее голос над замершей толпой.
– Дорогие друзья, я вернулась, и я снова с вами! Только теперь мне стало ясно, как ценно и как дорого мне ваше общество! Я хочу представить вам еще одного нового жителя нашего бункера, Дмитрия Анохина, Митю, прошу любить и жаловать. Сегодня вечером устроим праздничный ужин в честь наших гостей!
– Ура! – крикнули из толпы.
– Ура! Ура! Ура! – прогремела сотня голосов.
Марина спустилась с бортика, Митя последовал за ней, оглушенный и плохо соображающий от переполнявших его эмоций.
Между тем жители бункера вернулись к прерванным занятиям. Молодежь села прямо на пол в кругу, продолжая слушать урок, который вел Ваня.
– Итак, победа большевиков в деле Великой Февральской революции оказалась четко спланированной и продуманной акцией. Вождь советского пролетариата, Владимир Ильич Ленин… – вещал Волков с бортика, возвышаясь над завороженными слушателями.
Читать лекции по истории Советского Союза, приобщая новое поколение к культуре канувшей в Лету эпохи, лучше Вани не умел никто. На занятиях было тихо, дети подземного убежища, от семи до семнадцати лет, замирали в его присутствии, не смея лишний раз вдохнуть. Их глаза горели интересом, им, никогда не видевшим солнца, не знавшим, как это – когда вокруг – бескрайний мир, когда за двенадцать часов можно оказаться не то что в другой стране – на другом континенте, было любопытно до дрожи, как жили люди раньше, чему радовались и о чем горевали. Там, где жизнь ограничена толстыми бетонными стенами и стальными затворами, счастье и печаль обретали новые, совсем иные грани и формы.
– Вы тоже про Ленина знаете? – прошептал Митя, коснувшись плеча Марины. – Мы тоже про него слушаем. Великий Вождь. Как товарищ Москвин.
– Москвин – это руководитель вашей линии? – поинтересовалась Алексеева, присаживаясь прямо на пол у стены.
– Товарищ Москвин – наш Великий Вождь. Как Ленин и Сталин, – заученно повторил Анохин.
– А что ты про Ленина со Сталиным знаешь? – спросила женщина, рассматривая сосредоточенных учеников.
– То, что они вели в путь мировой пролетариат, хотели создать Интернационал, это когда коммунизм во всем мире, – ответил Митя, слабо понимая, о чем он говорит.
– А как это – коммунизм? – улыбнулась Марина, видя, насколько бездумно и вызубренно выдает ей паренек прописные истины.
– Это когда все работают и все бесплатно, – радостно сообщил Анохин.
– Как у нас? – засмеялась Марина. – У нас все работают, денег у нас нет, еду всем дают в равных порциях и по часам, все живут одинаково, всем хорошо. Коммунизм, да? А у вас на Красной линии тоже мировой социализм построен?
– Нет, – печально ответил юноша. – У нас деньги есть. Коммунизм – он только на Проспекте Маркса, где Великий Вождь сидит, а у нас окраина.
Алексеева молчала.
– Скажи, вот что вы создали – это хорошо? – вдруг спросила она, водя пальцем вокруг незажившей царапины на лице.
– Я не знаю, – честно отозвался Митя. – Теперь я уже сомневаюсь.
– Знаешь, как Маркс определял коммунизм? Это социальный строй, когда вся собственность принадлежит народу, производительные силы высокоразвиты, нет деления на социальные классы и не нужно государство. А у вас что? Скажи, разве в метро возможен такой строй? Собственности давно уже нет. Есть маленькие житейские блага, которые потихоньку перераспределяются между простыми смертными. Производство? Да уж куда там. Что вы производите?
