То, что Ефим разглядел сверху, и впрямь удивило. По дороге, которая проходила на другом берегу неглубокого, но широкого оврага, что тянулся сразу за невысокими кустами, и вела на Княжий погост, ехали телеги, груженные домашним скарбом. Но почему-то мужей на возах не видно – правили бабы, а в телегах сидели совсем малые детишки. Все свои, ратнинские. Другим здесь взяться неоткуда, дорога-то одна – на Ратное. Одинец понял: происходит что-то неладное и без дядьки Игната не разобраться. К нему и рванул с донесением.
Игнат, выслушав отрока, вскочил на коня. Ефим, вновь забравшись на дерево, видел, как десятник подъехал к первой телеге, что-то спросил и двинулся вдоль обоза. Бабы, сидевшие за возниц, что-то кричали, даже кулаками грозили, видно, ругались, но расслышать ничего не удалось. Наставник что-то спросил у бабы, что правила первой телегой, та в ответ то ли рявкнула, то ли выругалась и даже замахнулась на него кнутом. Одинец уже ожидал, что десятник ей сейчас по уху съездит, но тот только зло сплюнул и отъехал прочь.
Вернулся Игнат мрачнее тучи. О том, что там случилось, он так и не сказал, а Одинец счел за лучшее не спрашивать – и без того наставник за оставшееся до обеда время роздал отрокам оплеух и матов больше, чем за все прошлое время обучения, заводясь вся сильнее и сильнее. Чем бы все кончилось, неизвестно, да как раз во время обеда в лагерь из Ратного на телеге прибыл дядька Филимон. Игнат передал старику командование и умчался в село.
Глава 5
Фаддей Чума. Обретение себя
Красноватые закатные лучи, упавшие из открытого волокового оконца на стену, предупредили о скорой ночи. Вслед за ними с реки потянуло сыростью.
Весь день после бунта Фаддей провалялся колодой, прячась в доме от людских глаз, но на лавке всю жизнь не проведешь, и подниматься все-таки пришлось. Дуняша с утра одна крутилась по дому за хозяйку: Варюха лежала совсем никакая. Досталось ей накануне не бабьей меркой, крови потеряла много, даром, что из места, какое только лекарям показывают, да и страху, похоже, натерпелась, вот к утру и свалилась с жаром. Настена хоть и успокоила, что грязь из раны с кровью вымыло, не загниет, но несколько дней полежать придется, так что не работница она пока. Старшая дочь взяла дом в свои руки – и куда только девались девичья мягкость и скромность? Холопов не хуже матери к делу приставила, приказы отдавала почище иного десятника.
Младшенькая, Снежанка, которую Настена на время вернула к родителям, тоже помогала сестре, но хлопотала больше возле родителей – вон сколько всяких отваров по Настениным советам наготовила. И ведь помогали! Сам Фаддей целый день эти снадобья хлебал, и вроде отпускать начало, так что пришла пора подниматься. А как не хотелось! Покуда лежишь, спроса с тебя нет: немощен – и весь сказ. Даже самому себе не хотелось признаться, что не боль его на скамье держала, а страх перед людской молвой.
«Уй, позорище! Докатился! Это ж надо – сопляки бока намяли! Спасибо – не девки. У Корнея и они с самострелами ходят – тогда бы точно только утопиться или бежать куда из села от стыдобы…. Спасибо, стрелу, с которой на них кинулся, в жопу не воткнули. Или еще куда. С них бы сталось.
А слух-то теперь пойдет – наговорят, чего и вовсе не было. Не будешь же перед каждым порты снимать – доказывать. И непонятно, что теперь делать? Хоть бы Егор забежал, что ли. Или Савка… Поди, вернулся уже, умник.
Колодой вечно не проваляешься – не девка же, свои болячки нянчить. До завтрашнего обеда, край, до вечера еще как-то можно, а дальше как? Браги, что ли, хлебнуть? Или медовухи? Ума, конечно, не прибавит, но, может, хоть на душе полегчает?.. Ну нет уж, хватит – давеча дооблегчался!
Нет, все же подниматься надо. Все бока намял этой лежкой, а толку-то? Дуняша вроде говорила, банька готова. Не до жару, конечно, а только ополоснуться. А тогда после баньки и подумаю, как дальше жить, кому и чем поклониться за свою шкуру да за Варюху…»
Непонятно с чего накатила досада на жену:
«Вот ведь дура! Понесло ее! За детишек, вишь ты, вскинулась – родня же. После забрали бы – их-то не тронут… Корней хоть и не телок, но и он совсем малых из-под юбки резать не станет.
В схватке, правда, чего не случится, могли и дом запалить… Все равно, дура! Не полезла бы, так и я бы в этом дерьме не вывалялся! Как теперь людям на глаза показаться?!»
Фаддей не замечал, что сидит на лавке и ногами нашаривает сапоги – мысли в голове продолжали вертеться сами собой:
«Помыться сейчас да щей похлебать… Да и Варюхе чего ласкового сказать, хоть и дура!»
На улице почти совсем стемнело, даром, что летом ночи короткие и не так темны, как по осени. Луна поднялась из-за леса и сияла, как Варькин медный таз, так что темень только во дворах сгущалась, а на крышах хоть пляши. Отчего-то Фаддею вспомнилось, как старый Живун рассказывал, что именно в такие лунные ночи всякая домашняя нечисть на глаза людям попадается, хотя и не часто, конечно, а в другое время от людского взгляда хоронится. От этого воспоминания на душе стало немного легче. Чума усмехнулся – мысли вдруг какие-то в голову полезли, непривычные для него, неожиданные – добрые.
«Нечисть – она тоже не просто так заведена. Не для забавы же или чтоб девок пугать. Она к делу приставлена. Без хорошего домового ни баба с домом не управится, ни хозяйство путем не наладится. Если обидеть его чем – беда и разор. Недаром же подарки оставляем. Дуняше бы напомнить – Варюха-то никогда не забывает на столб у дома кусок хлеба или репу вареную положить. И неважно, что те подношения девки с парнями, загуляв за полночь, съедят – за это домовой не обидится… Надо же, даже нечисть к такому с понятием относится! А может, и сама она молодой бывает и у нее порой голова кругом идет?»
Возвращаться в дом Фаддею не хотелось. И думалось на вечерней прохладе легче, и не мешал никто. Прошлой ночью недосуг ему было рассуждать, да и днем только злость одолевала на все, что в голову приходило. И на Корнея с его сопляками, и на Устина, теперь покойного…
«Отвоевался Устин… Хоть и дурак упрямый, но ратник– то какой был! И не нам его теперь судить… Что ж, удачи ему у предков. Они его по достоинству примут – воины. Или христиане не к предкам теперь попадают? Ну и там уже наших много! Так что и у святого Петра, дай бог, чтоб ему место по душе досталось, Светлый Ирий ему.»
А вот на Егора Чума все еще злился. Кунье их десятник сторонкой обошел, а прошлой ночью в самое пекло влез! Ладно бы, если всем десятком, но десяток-то разбежался, только они с Егором, как два дурня, лаптем пришибленные…
Фаддей замер, рука, тянувшаяся то ли к бороде, то ли к затылку, так и зависла, не зная, за что ухватиться. Мысль, внезапно пришедшая ему в голову, никак не хотела лезть в привычный, положенный ей жизнью размер. А что, если и Егор с самого начала не собирался в драку лезть? Во двор к Устину он ведь за ним, Фаддеем, кинулся! А он сам за Варькой своей.
«Вот ведь, редька едкая, и тут дурь бабья всему причиной оказалась! Да ладно… Чего о них думать сейчас, о бабах-то? Нет, не складывается… Чего это десятник возле дома Устина вообще отирался, если лезть не хотел?..»
