На краснокирпичной стене белым камнем выложен призыв:
ГРАЖДАНЕ ЗАКЛЮЧЕННЫЕ!
ОТСИДИМ ПЯТИЛЕТКУ ЗА ЧЕТЫРЕ ГОДА!
Ой, что там было, братцы! А много чего было, только всё такое непечатное… даже если бы и захотел напечатать – бумага в этом месте задымилась бы и со стыда сгорела. На жестяных листах ещё, наверно, можно пропечатать – стерпят. И чтобы слушать подобную ругань, надо иметь, по крайней мере, жестяные уши, а иначе порвёт матюгами – в лоскуты порвёт, ей-богу…
За такие шутки их не гладили, конечно, по бритым бестолковкам, но и всерьёз никогда не страдали – по крайней мере, Стреляный. Затолкают в карцер или в ШИЗО – штрафной изолятор. А через день-другой: «Сынок! Ходи сюда!» А почему? Да потому что мастер на все руки, потому что знает, где поставить золотую точку в любом деле. Нуждались в нём. Любили, чего тут скромничать. Куда ни придёт – как родной, бляха-муха. За то и прозвали Сынком. И на волю отпускали с сожалением: редкий был специалист, но что поделаешь – гуляй, весёлый фраер. А мастера всегда найдутся на Руси великой: не зря ж народ придумал и возвеличил в горестную мудрость эту поговорку – от сумы да от тюрьмы не отрекайся. Не отрекаемся, так и живем: сума и тюрьма – грустный образ и печальный символ нашей российской державы, на просторах которой и днём с огнем не сыщешь ни одной семьи, пожалуй, так ли, сяк ли не причастной к этим символам и образам. И не потому ли давным-давно невольно мы выражаемся на таком расхристанном блатном жаргоне, которому никто нас не учил, а просто он витает в нашем воздухе и плещется в нашей крови…
О многом передумать можно – дорога дальняя.
Стреляный даже сам не заметил, как его раздумья потекли широкой, негромкой песней:
Цыганка с картами, дорога дальняя,
Дорога дальняя, казённый дом.
Быть может, старая тюрьма центральная
Меня, мальчишечку, по новой ждёт…
Спохватившись, он хохотнул. Открыл окно и сплюнул песню с губ.
«Да нет уж, – уверенно подумал, утираясь рукавом, – тюрьма теперь не дождётся меня. Ни центральная, ни провинциальная!»
Он был уверен в себе, в своей прямой дороге – в светлое будущее. И пускай оно будет не такое светлое и не такое райское, как давно обещала уже и продолжает обещать наша власть. Но будущее у него, Евдоки Стреляного, будет спокойным, семейным и трудолюбивым. Рай на земле построить невозможно, а честно прожить – это, в общем-то, вполне реально, хотя и трудно. А если честно жить – тогда и рай в душе твоей наступит, потому что Бог придёт к тебе, свечу запалит и раззолотит все твои потёмки, все закоулки.
Так думал он, газуя по чистой и пустой дороге, вдоль которой мелькали то ёлки, то сосны. Решительно и твёрдо думал, но…
Но в данном случае смущало его то, что Матёрый «амнистировал себя», а стало быть, за ним увяжется погоня. А тогда и Стреляному не поздоровится.
И только он подумал так – за спиною что-то гулко бухнуло, как будто выстрел по колёсам сделали.
Содрогнувшись и вбирая в плечи голову, Евдока ошалело отшатнулся от окна и, пригибаясь, покрепче ухватился за баранку, но грузовик осел на левый борт, завилял в нешироком бронзовом тоннеле освещённых сосняков, не слушаясь руля, сошёл с дороги – буфером боднул заснеженную ёлку на обочине.
Заныли тормоза…
Какая-то серая птица взлетела из-под буфера; крылья мелькнули крестом и над чёрным капотом – в потоках тёплого воздуха – закружилось пёрышко, подплывая к лобовому стеклу.
Сам не зная почему, Стреляный сидел и ждал, когда пёрышко осядет на стекло. Потом – неторопливо, нехотя – он спрыгнул с подножки и утонул до пояса в сугробе. Кое-как пробрался к колесу, снег отоптал возле него. И глубоко вздохнул. И матюгнулся. Ну, так и есть. Чего опасался, то и случилось. Задний скат во время пробуксовки в ледяной колее истерся в лохмотья, истончился до живого мяса и, перегревшись в пути, бабахнул как из ружья.
От злости Евдока готов был свои зубы разжевать и выплюнуть вместе с матерками. Развернулся и пнул по резине.
– Скотина ты, а не скат!.. Ы-ых… – Больно ударив ногу, он затанцевал у колеса. – Ых, яблочко, да на тарелочке…
Разгорячённая кровь кинулась в голову. Хотелось не только ударить это распроклятое лопнувшее колесо – покусать хотелось.
Двумя руками зачерпнувши снегу, он остудил лицо.
«Спокойно, – приказал себе, – спокойно! Не пыли! А то пропадешь здесь, как жёваный фраер, и никто не узнает, где могилка твоя. В чём дело-то? Запаска есть? Есть. Отличная запаска. Полчаса – и всё будет готово. Делов-то! Первый год, что ли, замужем?»
Он достал домкрат. Швырнул на снег. С противным долгим скрипом выворачивал первую гайку. Мороз ломал суставы на руках, широкую скулу корежил и царапал медвежьей лапой. Пришлось надеть не только рукавицы, но и шапку – непривычно ему было; будто сорочье гнездо на башке.
Снял колесо. Темно. Гайка одна укатилась куда-то… Евдока нацедил бензину, облил снятый баллон и чиркнул спичкой. С огнем как-то сразу стало веселее, приятней. Только сажа хлопьями на уши летела. Сажа вверх тянулась и вороным крылом стелилась над сугробами. Сугробы за дорогой пожелтели – как слитки золота. Ледяные кусты серебром заблестели. А в сосняках и в кедрах за дорогой шевелились тени, поскрипывало что-то; замерзшие деревья будто переступали с ноги на ногу во мраке, и всё ближе, ближе к машине придвигались, тянули корявые руки – погреть над костром.
Близкий волчий вой царапнул тишину. Стреляный шапку сдёрнул за ухо – с непривычки плохо слышно в ней. Примерещилось?.. Нет. Скоро вой повторился. Более того, в соснах за дорогой снег захрустел сухим крахмалом у кого-то под ногами…
Евдока шапку выронил в костёр и не заметил, как она схватилась рыжим пламенем.
Торопливо поставил запаску и обернулся. В кустах почудились горячие глаза…
Он запрыгнул на подножку – поскользнулся и чуть не упал. Чертыхаясь, захлопнул дверцу, вынул нож из бардачка. Пусть под рукой лежит, не помешает. Свет включенных фар – двумя столбами – упал далеко на поляну. Тень волка мелькнула и скрылась…
«А может, собака? Почему сразу – волк? – Стреляный заёрзал, сам себя пытаясь перехитрить. – Да нет, волчара. Разве я не видел хвост? Матёрый в зоне говорил мне, что волчий хвост – красноречивый язык. Нужно только понимать этот язык. У спокойного волка хвост опущен, только самый кончик смотрит вверх. А если волчара задрал свой хвост и кончик немного изогнул…»
Рытвина, подвернувшаяся под колесо, заставила Евдоку хорошенько встряхнуться.
– Поменьше философствуй, – пробормотал он, – побольше смотри на дорогу…
Километров десять Стреляный проехал в напряжении. Потом расслабился.
Дорога засинела в предрассветных сумерках. Заголубели сугробы. Привычно и ровно работал мотор. И стрелки на щитке приборов были в полном порядке – все на своих местах подрагивали: не поднимали «волчьи хвосты» и в то же время «не задирали».
