Стеклянная будка на проходной – скворечник вахтёра – была пустая. (А ещё совсем недавно тебя тут встречали с металлоискателем, как врага и шпиона).
Миновав проходную, Боголюбов растерянно остановился. Посмотрев по сторонам, увидел странную надпись на фасаде широкого здания: «ИГРУШЕЧНЫЙ ЦЕХ». Возле ворот этого цеха видна была охрана и работал новый автокар – самоходная тележка с грузовой платформой.
Боголюбов постоял, покурил, дожидаясь, когда к нему выйдет начальник консервного комбината – «Консерватор или начальник над консервами», так его в шутку прозвали. Это был добродушный толстяк, страдающий одышкой и подагрой.
Они прошли в просторный кабинет. «Консерватор» – давний хороший знакомый, внимательно выслушал доктора – и не поверил ушам.
– Болеслав Николаич, ты это серьёзно?
– Вполне.
– Вот ни хрена себе заявочки!
– А что? Так трудно сделать?
– Да не трудно. Просто удивительно. Ты же врач от бога!
– Не знаю. Им видней.
– Кому?
– Ну, этим… из крайздрава.
– А не пошли бы они? – «Начальник над консервами» железный сейф открыл со страшным скрипом. – Давай по коньячку, когда такое дело…
Доктор грустно улыбнулся.
– Не потребляю. Нет. Я только чистый спирт.
– А ежли по чуть-чуть? – предложил «Консерватор». – Я только по чуть-чуть люблю. И только в тазике.
Пригубив коньяк, Боголюбов закусил какими-то шикарными консервами в лимонном соусе.
– Надо же! – удивился доктор, рассматривая банку. – Всё равно, что свеженький лимон. И в то же время – рыба.
– Увы! – загоревал «начальник над консервами». – Последнюю банку открыл. Не ловится больше благородный лосось. И всякая другая рыбка тоже скоро того… прикажет долго жить. Ну, давай, Николаич, вдогонку маленько. За помин души прекрасной беловодской рыбы!
– Нет! – Боголюбов отодвинул рюмку. – Ты лучше мне скажи: примешь на работу или нет?
– Приму. Грамм сто на грудь! – пошутил «Консерватор» и тут же серьёзно спросил: – А может, ещё не мешает подумать, Болеслав Николаич?
– Я долго думал. Хватит.
«Начальник над консервами» какое-то время ещё пробовал отговорить Боголюбова, но вскоре вынужден был уступить; Болеслав Николаевич настроился очень решительно – работать смотрителем на маяке.
– Ну, ладно! – сдался «Консерватор». – Пиши заявление. Только не смотрителем, а сторожем.
– А почему?
– Должности смотрителя нет в штатном расписании.
И только теперь Боголюбов узнал: неподалеку от маяка построены складские помещения консервного завода, именно их и сторожил в последние годы Лель Степанович Зимний, одновременно, по доброй воле, исполняя и свою привычную обязанность смотрителя маяка. После него – после Зимнего – сторожа на маяке менялись один за другим; никто не мог прижиться; кого-то угнетала тишина; кто-то одиночества не смог перенести; а кто-то был отравлен цивилизацией – долго не мог обходиться без тёплого сортира, без гладкого асфальта.
Закурив, «начальник над консервами» посмотрел на белоручку доктора и подумал, что этого сторожа-смотрителя тоже, скорей всего, ненадолго хватит; через месяц убежит, задрав штаны, если только не раньше.
Будучи уже в дверях, Боголюбов что-то вспомнил.
– Слушай! – Он остановился на пороге. – А что там за цех такой – «Игрушечный»?
– О-о, Николаич, это долгая история. Это за поллитрой надо рассказывать. А ты, видишь, трезвенник. – «Консерватор» глубоко вздохнул и посмотрел на часы. – Да у меня и времени-то нету. Извини. Как-нибудь потом поговорим.
19
Утром Боголюбов был уже как штык – на том месте, где вчера договорился с парнем, молодцеватым водителем вездехода. Солнце ещё не поднялось над бором, а они уже успели хорошенько поработать: продукты погрузили на вездеход.
Владимир Звонарёв – «зови меня просто Волоха» – достал бутылку водки, пробку зубами сорвал, потом банку рыбьего паштета распечатал разбойным ударом какого-то кривого ножа.
– Долбанём, чтоб ехать веселей? – предложил Волоха, напористый, дерзкий, никому и никогда не говорящий «вы». – Не потребляешь? З-здря! А я залью немного в радиатор. Железку надо смазывать – век не заржавеет! – Он хохотнул и выпил, поглаживая грудь. – Всё! Порядок! По коням!
Сели в тёмную утробу вездехода, похожего на танк. (Волоха сам его модернизировал).
– Тесноватая квартирка, – заметил Боголюбов, осматриваясь.
– Это с непривычки. Это пройдёт на первой сотне километров.
– То есть как это – на первой сотне? А сколько их будет у нас? До маяка – насколько я понял – километров пятьдесят. Разве не так?
Волоха осклабился.
– Командир у нас в армии так любил говорить: ничего, мол, ребята, после первой сотни километров это пройдёт. Ха-ха…
Вездеход, воинственно рыча, с места рванулся – как в атаку. Боголюбов головою приложился к какой-то железке – чуть искры из глаз не посыпались.
– Хорошее начало дня! – пробормотал он, потирая затылок.
– Держи! – крикнул Волоха, продолжая газовать. – Противотанковый шлем.
– Во-о! – обрадовался пассажир. – Сразу надо было…
Стрекоча отполированными гусеницами, словно бы отлитыми из серебра, вездеход стремглав помчался по голому берегу – бывшему берегу беловодского моря. На пути встречались покинутые рыболовецкие деревни: разрушенные, разворованные, полусожженные случайными людишками, окутанные кладбищенским духом тления. Берёзы, тополи, ободранные песчаными бурями, стояли на околицах – никчемные, несчастные. Прогнившие корпуса кораблей светились ржавыми дырками. Кровавой ржавчиной мерцали якоря, валяясь на песке. Якорные цепи змеиными клубками лежали обочь дороги. Гигантские гребные винты, обсиженные чайками и воронами. Железные «доски» тралов; канаты, скобы, цепи, бобинцы и кухтыли – всё то, что помогает рыболовной снасти раскрываться на дне моря и в виде огромного рта идти навстречу косяку трески, селёдки, окуня, горбуши, благородного лосося… И что водилось тут ещё – всего не перечислить.
Изредка останавливались на перекур. Со стороны погибших кораблей тугие ветры дули. Раскачавшаяся рында в страшном и безбрежном одиночестве подавала призрачный замогильный голос: душу леденило тем заунывным звуком…
– Дед у меня был звонарь, между прочим. И прадед, – слушая рынду, вспомнил вдруг Волоха Звонарёв. – И я бы с удовольствием пошёл на колокольню… Эх!
Он допил из горлышка и расколол бутылку – зашвырнул в кучу бесхозного хлама. И вездеход будто выпил: весело и яростно траками затарахтел, скоро совсем перестав замечать кочки, буераки, ямы…
Парень захмелел; ему курить хотелось, говорить. Крепкими зубами стиснув незажжённую папиросу, Волоха без конца разглагольствовал, коротая дорогу, называя Болеслава Борисом; «Болеслав» – непривычно для уха.
