Давая глазу пообвыкнуть в темноте, Иван Капитоныч задержался на крыльце. Редкие капли уже сыпались во двор, звучно поклевывали жестяное днище старого корыта за избой. На порывистом ветру шумела старая дворовая лиственница.
Иван Капитоныч проворно зашёл в сарай, в потемках наступил на грабли и получил деревянным черенком по лбу – аж в глазах заискрило. Рассердился, думая: «Дедушка до ветру побежал? Вы у меня сбегаете, черти неумытые!»
Опустившись на колени, он отодвинул секретную доску и вынул самозарядное бельгийское ружье системы Браунинга (и четырёхлинейная берданка там лежала, но с поврежденным спусковым крючком). Развернув промасленную тряпку и наполняясь лихорадочным восторгом, Иван Капитоныч прямо из двери сарая долбанул навскидку – в окно избы…
Зазвенели стекла, осыпаясь на завалинку. Эхо выстелилось по-над рекой. И на мгновение в деревне стало тихо – будто все живое порешили одною пулей.
Непрошеные гости лбом открыли дверь в избе. Залопотали по-своему, бестолково забегали: лошадей, оторвавшихся от привязи, ловили за оградой, стрелка искали то в уборной, то в сарае… Потом вслепую – наугад и на случайный шорох – воткнули выстрел в темноту… и второй, и третий…
Над головами гром загрохотал – подмял ружейный грохот…
И вдруг на огороде в тальниках плеснулся длинный огонь из дедовской винтовки: пуля ветку срезала с лиственницы над избой.
– Всех порешу! На бор-брам-рею вздёрну! – закричал старый моряк в минутной тишине. – Не подходи, собаки! Бомбу кину! Вы на кого пошли войною? На меня? А хрен не слаще редьки, нет? Рожа Ветров и тот меня боялся! А вы? Неумытые рожи… – И опять раздался выстрел дедовской винтовки.
Вскочив на коня, усатый Булибаша свечою вздыбил вороного посреди картофельной ботвы и махнул перевязанной рукою:
– Романэ! Поехали! Его здесь нет! А у этих кержаков не только бомба – пушка, может быть, стоит в сарае!
5
Тёмное дело – любовь, хотя и нету, кажется, светлее, чем это чувство. Как уж так он постарался, Ванюша Стреляный, а только получилось у него. Смог он своё сердце распахнуть перед Купавой: слово сильное, волшебное сыскал – полюбила его персиянка. И в тот же летний вечер, как познакомились, свадьба у них состоялась на вольный весёлый манер; про такие свадьбы говорят, шутя, – венчались кругом ели, а черти песню пели.
Надоело персиянке пыль дорожную месить в поисках счастливой перекати-доли, отцовские побои терпеть надоело. И осталась она за надёжной спиною Ванюши. Исполнилось то, о чём Купава иногда любила петь возле костра: «Тонкими ветвями я б к нему прижалась и с его листвою день и ночь шепталась…» Купава знала много разных песен – персидских, молдавских, венгерских. Но вот эта, русская – про тонкую рябину – запала в душу почему-то сильнее других.
Девочка у них появилась – Олеся, эдакий крохотный «персик» – так блаженствующий папа называл дочь персиянки. Неожиданно сильные, нежные чувства проснулись в груди у папаши; когда он свою кроху брал на руки – беззащитный тёплый, ароматный «персик» – сердце обмирало; Ванюша задыхался от волнения и недоумевал: неужели из этой куколки вырастет большая краля, похожая на маму?
Однако скоро Ванюша понял: не по себе он дерево срубил.
Жить Купава осталась в деревне – у родителей Стреляного. После бродячей вольной жизни, какая была сызмальства, деревенская изба оказалась для неё душной тесной клеткой, где полно пелёнок, распашонки, горшки и тарелки… Да вдобавок ещё со свекровью Купава не смогла с самого начала найти общий язык. А дальше – больше: сноха на свекровь наседала, а свекровь на сноху, так и воюют с утра до вечера.
Купава губы закусила от бессилия. И ушла бы, кажется, да куда уйдёшь: зима за окнами, сугробы навалило выше прясел. Звуки замерли, погасли краски во всей природе. И примерно так же персиянка потускнела, заскучала и пригорюнилась, думая о том, что сейчас её сородичи катятся в кибитках по каким-нибудь тёплым, пыльным дорогам; купаются в нежных волнах Дуная, или костры зажигают на берегах благословенного Южного моря.
От этих раздумий мрачнела Купава, темнела лицом. (И так-то смуглая была). И теперь уже не только на свекровь да на свёкра – на Ванюшу глядела косо она, байбаком считала.
– Глупенькая, – улыбаясь, говорил Ванюша. – Байбак – это сурок. Он любит спать. А я?.. Ты меня хоть раз застала спящим?
Ванюша, действительно, был всегда на ногах: жена ложится отдыхать, а он всё ещё бодрствует, по хозяйству копошиться, а когда она проснётся – муж опять-таки уже давно умылся. Он был работящий и неугомонный. И всё равно Купава была им недовольна: и то не так, и это ей не по нутру.
Стреляный терпел её капризы, прихоти, резкое слово мимо уха пропускал: ничего не поделаешь – видели очи, что брали к ночи.
– Лачё дывес! – улыбаясь, говорил он с утра, выучив несколько слов по-цыгански. – Добрый день!
– А что в нём доброго? – ворчала жена. – Опять одно и то же. Горшки да черепки…
6
Древо Жизни потянуло вешний сок из-под земли: сказочные яблоки на ветках повеселели – ярче зарумянились… Пелена упала с беловодских гор. Из-за перевала повеяло в долину долгожданной оттепелью – сугробы оседали под её нажимом, на тесовых деревенских крышах у сосулек отрастали длинные прозрачные «носы». Всколыхнулось горластое племя грачей в небесах, помчалось к берёзовым рощам – старые гнезда подлаживать, строить новые.
Холодный сиверко, словно шилом, ещё порой покалывал на утренней заре и на вечерней, но это был приятный, бодрящий холодок, от какого щёки розовеют помидорами, и в груди, в душе людей что-то звенит зазывною струной; что-то подмывает, как высокая волна под берегом; что-то манит вдаль и обещает исполнение самых фантастических желаний.
Народ – и среди них Ванюша Стреляный – за привычную работу брался: бороны чинили на подворьях, точили соху, лошадиную упряжь готовили к пахоте; вывозили навоз на поля, памятую вековую крестьянскую мудрость: клади навоз густо, чтоб в амбаре не было пусто.
Ванюша сам за собою заметил: с какою он особенной охотой, с удовольствием запрягается нынче в простые, обыденные дела. «Это, наверно, потому, – догадывался, – что теперь не для себя или, верней, не столько для себя, сколько для «персика» своего ненаглядного нужно будет во поле горбатиться. А для дочуры я сделаю всё, что захочет! И не только что поле – и горы вспашу! И на ледниках заставлю колоситься рожь!..»
Теплело день за днем. Ребятишки забирались на крыши амбаров, домов, чтобы кликать и получше разглядеть вдалеке идущую Весну. Стреляный с улыбкой слушал их, мечтая, как через годик-другой и его дочура полезет с сорванцами на забор, на крышу и заливисто закричит:
Весна-красна,
Что принесла?
Теплое солнышко,
Красное летечко!
Ослепительно-серебряным огнём заполыхали беловодские снега, всегда отличавшиеся изумительной белизной. Ручейки, белея молочными струями, зарождаясь один за другим, побежали наперегонки, зашумели, обещая хорошие травы… На берегу Летунь-реки, на лучезарных луговинах, как всегда бывало в середине марта, хлопотливые хозяйки стелили домотканый холст – солнышко отбелит белее снега. Пасха приближается: стряпали в домах, скребли полы и промывали окна до призрачной прозрачности – будто из рамы вынули стекло.
