Дочь покормила его, укрыла тёплым одеялом на кровати. Фитилёк у лампы уменьшила – до размеров золотого цветочного лепестка. Сидела на кровати в полумраке, гладила отца по тёмно-серебристой голове, жалела, зная причину отцовской тоски и всё возрастающих загулов: когда она была ещё подростком, нашлись дурные языки, рассказали ей про персиянку, про цыган, и наврали при этом с три короба.
Повзрослев, Олеська стала смущаться своей смуглой кожи, стала чувствовать какую-то вечную вину перед отцом. Зимой глупышка снегом нередко умывалась, потом с надеждой подходила к зеркалу: хоть бы немного лицом посветлеть. И весну поджидала Олеська теперь с большим нетерпением: знала «светлые весенние секреты» против смуглости.
15
Река ломает лёд!.. И день, и ночь гремит!..
Любил Ванюша Стреляный в такую пору постоять на берегу родной Летуни, послушать, поглазеть на звонкий изумрудно-алмазный реколом… Курганы драгоценных зазвонистых камней поднимаются над берегами, горы громоздятся до небес, играя слепящими гранями, рассыпаясь дымчато-призрачным серебрецом…
Картина взломанной реки в этих местах настолько же прекрасна, насколько и тревожна и опасна. Иногда рыбак или охотник, зазевавшийся на том берегу, вдруг спохватится в последнюю минуту и побежит по сломанной реке – домой поспешит. А следом за ним – словно чёрные змеи скользят, пытаясь догнать и ужалить – витиеватые, жутковатые трещины молниями режут хрупкий лёд, брызгают водою, хлюпают… А иногда зверюга или животина окажется в плену у ледолома – по своей вине, или по вине загонщика-охотника.
Вот так стоял однажды Ванюша Стреляный неподалёку от Седых Порогов, любовался ледоломом и вдруг увидел жутко-прекрасную картину.
Светло-рыжий лосёнок, поначалу показавшийся домашним телёнком, воду пил из полыньи под берегом. И тут – почти под носом у лосёнка – проскользнула звонкая трещина. Перепуганный грохотом задвигавшихся льдин, бедолага побежал, да не туда – выскочил на гибельное стремя ледохода и закружился, падая, в кровь подрубая ноги об острые изломы… До лосенка было далеко – Стреляный смотрел с противоположного берега, только вздыхал да сожалел: эх, дурачок, пропадёт.
И вдруг на том, на дальнем, пологом берегу замаячила фигура небольшого человека – это был подросток. Он сбегал домой, вожжи взял и, недолго думая, пошёл по ноздреватым льдинам, скользя и балансируя одной рукою – в другой доску тащил на всякий случай. Лосенок словно понял: замер в отдалении, расставив дрожащие ноги «скамейкой» и наблюдая за приближающимся человеком. Льдину со стремнины оттирало к берегу – и это хорошо, но под копытами вдруг сильно, стеклянно стрельнуло и сохатёнок обломился в воду…
Спасатель-паренёк успел набросить вожжи на него, и не сразу, но всё-таки выволок – сначала на мелководье, а потом и на сухое место за деревней, куда их снесло закружившимся ледоходом. Оба стояли мокрые, довольные, и не хотели друг от друга отходить. Но через несколько минут идиллию эту нарушил отец. Подбежал, мокрые вожжи отобрал у парнишки и отхлестал его за своеволие: утонуть мог отчаюга.
«Это чей же такой? – изумлённо подумал Стреляный. – Вот молодец, так молодец!»
На четвертый день река стряхнула с себя лёд, очистилась, только там и сям по берегам лежали зеленовато-синие ноздреватые крыги. Мутная вода ещё буянила, затапливая острова и старицы, но уже начинала светлеть и входить в берега. Рыбаки сволакивали лодки с сухих пригорков – смолили, конопатили перед спуском на воду.
Разжигаемый любопытством, Иван Персияныч сплавал на Седые Пороги и познакомился с героем, не испугавшимся ледохода: серьёзный паренек был Серьга Чистяков – жилистый, подвижный, ловкий и решительный; иногда в глазах «танцуют чертики», толкающие Серьгу на рискованный поступок.
А тот парняга Чистяков – с белой розой, которая была за пазухой – Чистяков, повстречавшийся Ивану Персиянычу в трактире, старшим братом Серьге доводился. Об этом Ивану Персиянычу рассказывали родители, удивленные визитом Стреляного: и что это ему вдруг понадобилось в доме у них? Сроду жили как-то так – ни здравствуй, ни прощай, а тут приехал, интересуется, улыбками одаривает.
– Сколько вашему-то будет? – как бы между прочим, спросил незваный гость и, услышав ответ, закивал головою, довольный. – Я так и думал. Моя Олеська на два года младше. Ну, бывайте здоровы, богаты. Дорога будет – заворачивайте к нам на Займище…
– Спасибо… как-нибудь… – растерянно ответил хозяин.
Иван Персияныч, собираясь уходить, постоял на пороге. Посмотрел на реку. Сказал нравоучительно:
– А за младшеньким смотрите повнимательней. По льдинам бегать – до добра не доведёт.
Хозяйка, проводивши гостя, закрыла калитку за ним.
– Чудно, – прошептала, пожимая плечами. – Зачем приходил?
Хозяин тоже был в недоумении. Стоя на крыльце и простужено шмыгая, он ехидно передразнил:
– За младшеньким смотрите повнимательней… – И тут же добавил уже другим тоном: – Ты за своей соплюхою смотри! Другим неча указывать!
Поворчав, он спустился с крыльца, схватился двумя пальцами за нос и начал сморкаться так остервенело, точно собрался оторвать своё сморкало и закинуть подальше – пускай не мешает.
– И чего это он приходил? – робко спросила хозяйка, стоявшая на крыльце.
– На тебя посмотреть, да себя показать, – сказал хозяин. – А Серьга-то где?.. За младшеньким смотрите повнимательней…
16
С большим нетерпением Олеська ждала прилёта первых ласточек. Смотрела в небеса – уже тепло. И смотрела на землю – уже оттаяло, но не везде.
Ещё в логах и в пойменных низинах за Чёртовым Займищем, напоённых нежною прохладой, встречаются куртины догорающего снега, смешанного с пыльной красновато-жёлтой прошлогоднею листвой и тёмно-рыжей хвоей, хвостато растянувшейся по берегам ручьёв. Ещё глаза таёжных поселян осеняют своей недолгой радостью бледно-голубые крапины подснежников. Не загрубела пока что черемша – дикий чеснок или медвежий лук, растущий за болотом. От снеговой воды освобожденная земля ещё не укрепилась – ноги вязнут…
И всё-таки уже летят сюда касатки! Летят родимые! Уже тугие почки с лёгким стоном рвутся в тишине: наружу лезет липкая листва, лакает ветер, льющийся между ветвей, и в розовых разливах багульника и в пурпурно-лиловых цветках чертополоха утопают закрайки далёкого Чертова Займища. Но как ни далеко оно – Займище это – касатки непременно долетят сюда. Они уже давно дорожку проторили в поднебесье. Под застрехой дома и в сарае прилепились «вязаные шапочки» аккуратных гнёзд, хлопотливо, по-хозяйски выстланных нитками травы, листочком, перышком да конским волосом.
* * *
В последнее время – особенно вёснами – отец нередко был в недоумении, как сейчас.
– Олеська, – спросил он, заглядывая в пустую крынку. – Ты же вечером доила. Где молоко?
Девчонка развела руками, тень смущения мелькнула на лице:
– Подоила, а опосля… – Олеська на пол посмотрела. – Кошке наливала… И сама пила.
