Красота, казалось бы! Что ещё надобно сердцу? А сердцу нужна родина, ребята, без неё сатанеют и стынут сердца человечьи!
Все, кто рядом с ним бродил морями-океанами, рано или поздно клонились к берегу, у всех была надёжа и опора – далёкая, в дым и туман завернутая родина, дом какой-нибудь под берёзами, под ракитами, сараюха, крытая золотой соломой…
А ему вспоминались дикая тайга, горы, ледники, закинутые выше облаков, волчье логово и стынущая волчья кровь на чернотропах… Разве это родина? Нет, что-то здесь не так. Он шкурой чувствовал: не там его истоки и родичи – не волки.
Но клеймо прошедших «волчьих» лет было заметно, и неспроста во многих кабаках, тавернах его знали под короткой грозной кличкой – Волк: в драках был бесстрашен, беспощаден и непредсказуем. Ножей, кастетов не признавал, но мог в порыве ярости зубами выдрать глотку у противника или молниеносным ударом ногтей, как бритвой, распороть сонную артерию врага, и алчно облизнуться на хлещущую кровь – не прочь попить бы!.. В драках волос у него дыбом на затылке топорщился. Поврежденный шейный позвонок (во время шторма рея обломилась) сильно ограничивал движение головы.
В общем, не зря к нему прилипла эта кличка – Волк. Одинокий. Страшный. Ни родины у Волка, ни семьи. Женщин презирал он с той поры, когда однажды пьяные матросы в ночном порту навалились на дородную шлюху, и юнгу заставили… Долго потом он не мог забыть омерзения. Гнал от себя продажных портовских подруг, любящих не столько моряков, сколько их деньги и заморское тряпьё. Да женщины его и сами сторонились: сильный мрачный взгляд его словно электрическим разрядом бил по сердцу – отталкивал. Сразу было видно, что этот человек не для семьи природой создан, а для чего-то другого: для бездомной воли, больших дорог, разбоя и для какой-то бесконечной муки, не выразимой словами.
Но известно: любовь зла – полюбишь и козла. Так почему же Волка полюбить нельзя? Нашлась такая женщина – влюбилась, на край света пошла за ним. Он сначала ей спокойно объяснял, говорил, что «девушка адресом ошиблась». Потом ругал, нахально прогонял и даже колотил во хмелю – и всё равно не мог избавиться от кареглазой преданной креолки.
Согрела его женщина. И тронулся тяжёлый лёд в его душе. И потеплел человек. Даже сам себя не узнал, бреясь как-то утром, глядя в зеркало и думая: «Ну и рожа! Сияет, как новая рында!.. Рында с ушами! А у креолки животик растёт. Хату, что ли, где-нибудь купить, кур завести – благодать…»
«Рында с ушами» сияла недолго. Характер чёрта с два переиначишь.
Парус, беременный ветром, снова подхватил его, и до скончанья дней носил по всем морям и океанам. И неизвестно, где, когда Грибоня бросил якорь, а точнее говоря, мертвяк или мёртвый якорь – постоянный.
12
И вот – промчались годы… Бури над русскою землёй промчались – революция, гражданская война и ещё какая-то лихая сатана… И наступило замирение, затишье. Надолго, нет ли – неизвестно. Только тихо было. Хорошо. Пригревало солнышко, не летнее уже, но тем не менее…
Осенним тихим утром на стрелке острова Сторожевого появился огромный, свежей краской пахнущий, колёсный пароход «Новая Россия». Густой гудок ударил в небо, как из пушки, – эхо разгулялось над рекой, словно ещё с десяток пароходов идут караваном…
В Сторожевом залаяли собаки, всполошились гуси. Седой рыбак, сидевший на берегу, глазами терпеливо стерегущий поплавки, забыл про удочки, поднялся и, приветствуя плывущую громаду, сдернул шапку и надломился в подобострастном поклоне, затем всплеснул руками и побежал, но поздно: крупная рыбина заглотила крючок – метнулась от берега и потащила удочку на стрежень.
Капитан стоял на мостике, в бинокль изучал фарватер. Вода упала – обнажились гранитные клыки на перекате.
Остров, сильными стеклами притянутый к глазам, кажется, был в трёх шагах: переулки, избы, на окошках белая и красная герань; опустевшие поля за огородами; чёрные приземистые баньки у реки…
Но всё это в глаза бросалось – после.
А сначала – Белый Храм, поднявшийся под хмурые сырые небеса, манил к себе, приковывал внимание, и до тех пор не отпускал, покуда сердце не наполнится восторгом. И лишь потом – с восторгом, со светлым чувством – мог человек разглядывать и неказистые мосточки у реки, и сараюхи, и проулки, тонущие в слякоти, и серебро остуженных берёз, плакучей веткой никнущих на прясло… И в этой тихой грусти, без которой невозможно видеть русские просторы, всегда сквозило радостное что-то, несказанное, идущее от таких вот белых храмов и церквей, и незаметно вносящее в помыслы, во всю жизнь благостное чувство равновесия и необходимости твоего земного бытия.
На крутояре с красновато-ржавыми отвалами глины стоял народ.
Встречали «Новую Россию» настороженно: сгорбленные фигуры, тяжко опустившиеся руки, измаянные вечным крестьянским трудом, серьёзные лица с насупленными бровями; в глубину зрачков забитый страх перед неизвестностью и неотвратимостью грядущего.
И только ребятишки бесновались: подпрыгивали от нетерпения, влезали на деревья, чтобы лучше разглядеть пыхтящую громаду, и затихали вдруг под суровым, непривычным взглядом старших.
13
Жизнерадостный, улыбчивый капитан Бернар Анатоуль – потомок пленных обрусевших французов, которые после Бородинского сражения 1812 года попали в беловодские края. Бернар был любопытен от природы и всегда с удовольствием рассматривал малознакомые или вовсе незнакомые места.
Белый Храм на острове понравился ему – как произведение искусства, но не более того; Белый Храм не отозвался в душе у него, да и не мог, наверно, отозваться возвышенным восторгом.
– Малый вперед! Самый малый! – с хорошим, приятным акцентом приказывал Бернар, убирая бинокль от глаз. Надраенный медный раструб корабельного телеграфа, сияя солнцем, кидал весёлых зайчиков на бритый подбородок капитана, на глаза, насторожённо следившие за моряком, измеряющим глубину.
– Эй, на лоте! Не дремать! – для пущей строгости прикрикнул капитан на лотового моряка. – Сколько там?
– Пять футов…
Лотовой моряк – Василий Волков – находился на самом носу парохода: деревянным шестом дно прощупывал. Старались подойти поближе к берегу: предстояло на вёслах – туда и обратно – горбатиться в шлюпках.
Длинный тонкий лот всё громче по камням колотил. Глубина уменьшалась. Приближавшийся берег уже опрокинуто отражался в воде – зелень деревьев, пёстрые одежды людей.
Через минуту, повернувшись к мостику, Волков пронзительно свистнул и руки над головой скрестил.
– Капитан! – прокричал он. – Приехали!
– Стоп машина! – скомандовал Бернар, наклоняясь над раструбом телеграфа.
Дым посветлел над огромной трубой. В недрах, под железной чистой палубой, прекратился грохот паровиков, но колеса ещё продолжали по инерции вращаться, и на белёсых, о воду истёршихся плицах заболтались лохмотья грязной околодонной тины.
Гранитные клыки подсунулись под самый борт.
