Страх прибавил силы: парни подхватили сани, на ребро поставили – звенящие осколки вывалились в пухлые снега. Вторые сани дались потяжелей – грузу больше. А последние розвальни, рванув сгоряча, опрокинули вверх полозьями; оглобли вывернулись, хомут перевернулся как попало – стал душить светло-серого мерина; из него даже конские яблоки с перепугу посыпались…
Хладнокровный Кикиморов распорядился:
– Я распрягу и поеду верхом! Понужайте! Я их задержу!
Метров триста отделяло от волков.
Стая нарвалась на рыхлое поле, завязла в сугробах, скрываясь и выплывая на гребни, чернея концами хвостов. Но скоро опять под ногами залетных – промороженный гладкий настил, выручающий гонку. Самый сильный, самый молодой горячий зверь вырвался вперед, заскочил на зимник и легко, азартно, увлекая остальных, стелился по зеркальному накату, издалека рассчитывал прыжок под горло, пахнущее потом, – ветер доносил. Молодой и сильный спешил и аж подвизгивал от нетерпения.
Кикиморов стянул хомут и сбрую с жеребца. Сел верхом. Оглянулся: сани скрылись в прибрежных кустах, только девки воют.
Он вытащил наган. Крепкими пальцами потискал рифлёную рукоятку. Конь плясал под ним и приседал: коленки не держали – страх. Анисим успокаивал, гладил возле уха, что-то шептал, и выжидательно щурился, глядя в широкий набегающий лоб смельчака.
Слышным стало сиплое дыхание, видным сделался большой оскал. Жёлтые округлые глаза на мгновенье встретились с глазами человека, и что-то в сердце зверя содрогнулось; он почувствовал, что проиграет, и мгновенное это предчувствие сбило его с панталыку; чуть позднее нужного волк присел на задние лапы и, собираясь прыгнуть, обнажил клыки…
Из нагана вырвался огненный хлопок: первая пуля мимо саданула – только взвизгнула над ухом и зарылась в зимник; а второю пулей зверь подавился – прямо в пасть попала.
Смертельно раненный в прыжке, он завалился на бок, упал на твёрдый зимник и, ударившись башкою, выронил на снег розово дымящийся язык; сердце кувыркнулось где-то под ребром и выплеснуло в горло горячую волну…
Покашляв кровью, переярок приподнялся на предательски дрожащих лапах. Несколько секунд перед глазами плыла пелена, а когда рассеялась – он увидел нарастающую стаю, и в раскалённой россыпи рубиновых зрачков – ни жалости, ни пощады…
Волки задержались ненадолго. Клыками располосовали раненого, жадно похватали красные горячие куски с подбоем шерсти и, облизываясь, дальше бросились.
Парень гнал коня во весь опор. В ближайшей деревеньке, стоящей на пути, в доме у околицы – чуть ворота лбом не развалил.
23
Колокола – осколки, брошенные посреди реки на зимник, – замело метелями. Над большими этими белыми могилами кто-то поставил деревянные кресты. (Говорили, что это Звонарёв постарался). Чёрный ворон часто прилетал туда, сидел на крестовине, картаво каркал что-то радостное, громкое.
Весной, после первых припёков, деревянные кресты порушились. Сугробы, стоящие могильными курганами, просели, подтаяли. Безобразные осколки показали бронзовый оскал из-под снега. У комсомольцев была надежда подобрать то, что с возу упало, но ничего из этого не вышло. Пока собирались, чесались – солнце припалило так, что будь здоров. По истончённому и треснувшему льду подбираться было рискованно – отступились.
В ледолом река зашевелилась, пошла на север, и затонули «божьи голоса», и стало это место называться Колокольным перекатом. С годами в памяти стёрлась причина такого названия. Колокольный перекат, рассказывали, потому, что в ледоход бьётся эхо среди скал, так звонко бьётся – издали напоминает перезвон колоколов…
Седой звонарь, покуда жил, частенько здесь бывал и плакал: сентиментальным сделался старик, странноватым; говорил, например, будто отныне в белом храме «белая волчица молебен служит», будто видел он её и мальчишку со свечой – волчьего сынка.
Ночами и правда в церкви чудились огонёчки какие-то, шорохи, только чудились они лишь таким, как этот Звонарёв…
Однажды после Рождества – в годину гибели колоколов – старик увидел вечером трёх басовых богатырей на колокольне. Шёл мимо, глянул и попятился от наваждения:
– Свят! Свят!.. – Старик перекрестился. – Вернул мне радость Господь Бог!.. Вернул!
Быстро-быстро, как в далёкой молодости, Звонарёв поднялся на колокольню. Глядь-поглядь, а там – пусто. Там тихо. Но тихо – до звона. Если прикрыть глаза – звон так и наплывает из-под купола старинной колокольни.
Звонарь стоял с закрытыми глазами. Слушал призрачные звоны. Вспоминал, как начиналась его колокольная грамота. Он сначала попросту прислуживал в этом белом храме, подавал кадило и всякую другую мелочь, необходимую при свершении обряда богослужения. Но больше всего он любил прислуживать на колокольне – душа туда тянулась. Другие ребятишки тоже были не прочь позвонить, но у них это больше было похоже на баловство, на озорство. В душе у них не было звона, вот что самое главное. А у него, у Звонарёва, душа звенела, вот какая штука. Вот почему он так скоро, так ловко научился обращаться с колоколами. Он их любил всей душой. Он и теперь их чувствовал, когда руку в пустоту вытягивал. Вот здесь находился – да и теперь находится! – Праздничный Колокол, самый тяжёлый, который голос подаёт только в дни великих русских праздников или в пору каких-то особых торжественных случаев. А тут – немного в стороне – Воскресный Колокол. Этот поменьше. Этот – по воскресным службам. А если дальше руку протянуть – там тебя ждёт Полиелейный Колокол. Этот будет голосить в полиелей, который свершается только на воскресной и праздничной Утрени. А вот этот колокол – Простодневный или Будничный – это колокол-пахарь, извечный трудяга. Все дни работает, а в праздник отдыхает. А это Постный Колокол – голос подаёт только в дни Великого Поста.
Звонарёв очнулся.
Глаза открыл.
Пустая колокольня перед ним.
Душа пустая.
Он заплакал, бережно оглаживая мёрзлые распилы на дубовых балках. Долго плакал. Долго снова что-то вспоминал. Шептал молитвы, какие он всегда шептал – перед началом звона, и во время звона, и после окончания…
Потом он огляделся. Было уже поздно. Он, кажется, ещё на утренней зорьке сюда забрался, а теперь – уже обвечерело. Темень вороным крылом стелилась, накрывала землю и поднебесье, только вдали по кромке заснеженного поля бродил ещё дневной прощальный свет.
Устало, долго – не мигая и не вытирая слёз – он смотрел и смотрел на закат, стынущий медленной медью, растекающийся по излому гористого горизонта. Меркли, с темнотой срастались заснеженные рощи, острова и деревни на том берегу… И тишина давила перепонки Звонарёва… Тишина… Тишина, от которой вдруг криком кричать захотелось.
А потом больное сердце отпустило: опять мерещился ему серебристый отголосок басовых богатырей в проёмах; опять он слушал, закрывал глаза и улыбался длинною улыбкой. А потом проёмы звонницы наполнялись как будто тихим волчьим воем. И последний луч пропал вдали…
