Солнце уже пряталось в горах – лучи зеленовато-золотистым широким веером раскрылись на закатной стороне. Окна померкли в домах. Мягкой вечерней синькой подкрашивался берег, амбары, огороды.
Внимательно выслушав Стреляного, чудак пригорюнился, глядя в сторону далёкого болота. Он вдруг стал серьёзным. Трезвым.
– Утешить не могу, – признался. – Но всё-таки жива. Жива твоя дочурка. Это точно.
Глаза отца, погасшие за эти дни, на несколько секунд воспламенились.
– А где искать? Не скажешь?
Чистоплюйцев помолчал. Пожевал сухими растрескавшимися губами.
– Не ищи. Сама придёт. Я так своим скудным умишком сужу.
17
Странные зори бывают летней порою в этих местах. Вдруг откуда-то иней появится – серой шкурой прикроет поляны, луга. Рано утречком выйдешь на такую поляну или луговину возле реки – лета красного как не бывало; всё кажется, вот-вот пожухнут листья, остынет воздух, остекленеют реки и озёра. Непродолжительное это, сердце обжигающее чувство заставляет смотреть на мир широко раскрытыми глазами – запомнить хочется всё то, что скоро, очень скоро пропадёт под спудом снеговья.
Терзаясь подобными чувствами, томясь ожиданием, пугаясь пустоты сырого дома – крыша прохудилась во время ливней – Иван Персияныч почти перестал домовничать; русскую печь не хотелось топить; готовить еду не хотелось; заниматься хозяйством – зачем?.. Он одно время кроликов взялся разводить. Самому-то ему – ни к чему, баловство. Дочке нравились эти «домашние зайцы». И вот теперь, когда руки совсем опустились, Иван Персияныч нашел в себе силы только для того, чтобы пойти, открыть все клетки и выпустить на волю всех «домашних зайцев». Выпускал, смотрел вослед – едва не плакал…
«Найдите дочечку мою, – думал, кусая губы, – домой приведите!»
И они нашли. И привели. Так ему показалось.
Олеська явилась домой на студеной утренней зорьке.
Шкура белой волчицы была на плечах, прикрывала грязные лохмотья – остатки одежды.
Отец поджидал у калитки. Ходил впритрусочку около дома. Издалека заметил пугающую бледность на лице Олеськи – будто, умываясь молоком, дочь наконец-то добилась желанного цвета.
Горели последние звезды над крышей. Скулил на цепи волкодав – трусовато пятился от белой шкуры…
– Где ж ты пропала, родненькая?!
– Я заблудилась, папочка… – отрешенно пролепетала Олеська. – Не мучь меня вопросами, а то мне плакать хочется. Устала я!..
Иван Персияныч оглядывал необычайно белую длинную шкуру – почти до пяток. Заметил рубец у лодыжки – запекся кровью.
– А что это?
– Ох, не трогай! Болит! – простонала дочь, когда он, ощупывая рану, предложил забинтовать.
– Это где ж тебя так? Или кто покусал?
– Я угодила в волчий капкан…
– О, господи! – Он ужаснулся, усаживая дочь на лавку. – Да как же тебя угораздило? Где?
– Возле Русалкиных Водоворотов. Ты сам капкан когда-то ставил… Помнишь?
Он понуро промолчал. Да, был такой капкан – хороший, крепкий, незыблемо стоящий на крестовине.
Деревья зашумели по-над крышей – потянуло ветерком. Белая шкура на плечах встопорщилась. И волкодав на цепи как взбесился: хрипел в тугом ошейнике, плясал на задних лапах и показывал клыки. Странно вел он себя. Ждал, ждал, не мог дождаться возвращения своей хозяюшки, а теперь готов был кинуться как на чужую…
Отец помог ей в дом войти. Сделал перевязку. На кровать уложил. Рядом сел. Потрогал пылающий лоб.
– Не простудилась ли?
– Остудилась, папочка… насквозь!.. Я в грозу попала. Зябко!
Он принёс ватное одеяло. Аккуратно подоткнул уголки под бока.
– Хорошо, спасибо… Только шкуру ещё сверху, пожалуйста, набрось…
– Какую?.. Ах да… Сейчас… – Хотел спросить, откуда эта вещь, но промолчал, мучительно вздыхая: – Спи. Потом поговорим.
Олеська вблизи увидела лицо его – кожа да кости.
– Что у тебя с глазом? – поинтересовалась озабоченно.
– Зорька!.. Будь она неладна! Хвостищем долбанула, когда начал доить. Молока полна утроба, а не дается. Тебя зовет.
Олеська через силу усмехнулась, укоризненно качнула головой.
– Сколько раз я тебе говорила: хвост привязывать ей к ноге.
– Знаю, – отмахнулся он. – Тут не до хвоста мне было, чёрт…
Дочь сильно содрогнулась. Попросила:
– Папа, не надо черта поминать.
Он прикусил язык и отвернулся, пристыженный. Вспомнил, как послал её к черту… И что с ним случилось тогда; как сдурел.
Постояв возле раскрытого окна, Иван Персияныч взял с подоконника старую пачку. А там осталась ещё одна папироса с сюрпризом – гашиш в табаке. (Он до этого курил другую пачку). Ему хотелось, как в былые годы, развеселить дочурку – дым пустить из уха. Но сердечных сил для шутки не осталось. Тяжело вздыхая, он спрятал пачку в карман и, затворив окно, глянул в Олеськино зеркальце.
– Глаз-то! Ишь ты, как горит, каналья! Как прямо у какого-нибудь кролика! – попытался шутить и вдруг вспомнил: – А я, Олеська, всех наших кроликов… твоих домашних зайцев…
Она перебила:
– Пускай окно будет открыто.
– Кто? Что? Окно?.. Не дует?
– Нет. Я хочу на небо посмотреть.
– Ну, ну. Смотри. Смотри… А чо там? А?
За окном клубились грозные тучи и облака – опять откуда-то из-за перевалов натягивало. Порой из туч высовывался догорающий месяц – калёные стрелы метал над землей. Изредка – со стороны Благих Намерений – доносилась приглушенная музыка; праздник первой лампочки силу набирал.
Взволнованно шагая по комнате, Иван Персияныч глазами наткнулся на разобранный волчий капкан – железки валялись в углу под лавкой. Это был крепкий, надёжный, кустарным способом сработанный капкан – знакомый кузнец отковал ему все необходимые детали на Седых Порогах, а знакомый капканщик помог смастерить. Нужда заставила. Было время, когда волки вовсю стали хозяйничать на Чёртовом Займище. Правда, Иван Персияныч в этом был сам виноват, если честно. Он в те годы бросил дом, уехал вместе с дочерью, куда подальше, поэтому волки спокойно и пришли сюда, и хозяйничали. А когда Ванюша Стреляный вернулся – здесь уже были другие матёрые семьи, которые ничего о нём не знали и знать не хотели. Они – всеми зубами и когтями – встали на защиту своих владений. Их можно понять, а понявши – простить. Только легче от этого не было. Дочка так боялась этих диких чертей – до туалета приходилось провожать. Ну, а когда они уж совсем остервенели – задрали корову – Иван Персияныч войну объявил. Он пошёл на Седые Пороги, переговорил с хорошими капканщиками – их по пальцам можно было сосчитать. Кроме капканов, Иван Персияныч обзавёлся и другими самоловами, а также всякими отравами. Только всё это было почти бесполезно. Врождённая осторожность волка в сочетании с глубоким инстинктом самосохранения делают его едва ли не волком-призраком: многие видят, но никто не поймает. Иван Персияныч находился в панке, в отчаянье: что делать? Как быть? И тут повстречался ему чудак Чистоплюйцев – на тракте, когда Ванюша Стреляный поехал в город, чтобы купить ещё какой-нибудь хитроумной приспособы для поимки волков или какой-нибудь отравы: чилибухи, мышьяка или сулемы. «Ни ловить и ни травить волков не надо, – сказал Чистоплюйцев. – Тебе нужно с ними договориться. Я так своим скудным умишком сужу». Поначалу это показалось придурью – договориться с дикими зверями. А потом оказалось, что правда – договориться можно. И он договорился. И после этого все капканы, все отравы и прочие «прелести» для поимки и убийства волков – всё было убрано с Чертова Займища. И волки убрались – согласно договорённости. А вот тебе на – капкан возле Русалкиных Водоворотов. Старый, забытый, но по-прежнему злобный капкан, не признающий ни своих, ни чужих.
