Отец присел на край кровати. Поправил одеяло в ногах у дочери.
– Как же ты из капкана ушла? Он же крепкий, – подумал вслух. – Сама? Иль кто помог?
– Да, – шёпотом призналась дочь, – нашёлся добрый человек.
Иван Персияныч насторожился. Зрачки расширились.
– И кто же он… благодетель?
– Не надо… Зачем тебе? Ничего не изменишь.
– Хоть буду знать, кого благодарить. Кому свечку ставить.
– Судьбе… Судьбе ставь свечку! – Она отвернулась к холодной стене, утопила лицо в подушку: белая щека почти не отличалась от белоснежной наволочки.
Он погладил дочку трясущейся рукой. Эта ласка оказалась последней каплей, переполнившей сердце Олеськи.
– Ой, как тошнехонько! – Она вдруг заплакала, запричитала по-бабьи. – Жить не хочу!
Не в силах слушать и смотреть – он вышел в сени.
Уже обутрело. Яркие лучи толпились у низенького узкого оконца, лежали на полу – желтоватыми зайцами. Две-три пылинки кружились, то исчезая, то вновь попадая в потоки утреннего света… Он глубоко вдохнул, потом ещё, ещё, и вдруг почувствовал, что воздух «не даётся» – не проходит в горячую грудь. Ему душно стало. Тошно. Он рывком расстегнул воротник – пуговка брызнула и покатилась по полу. Иван Персияныч, постанывая, головой уткнулся в бревенчатую стену; от ярости и от бессилия хотелось башку размозжить. И он даже отошёл подальше от стены, будто хотел с разногу бухнуться башкой… Отошёл и увидел картинку – стародавнюю цветистую лубочная картинку, изрядно полинявшую: Белый Храм во ржи; суслоны золотой пшеницы; стихи, которые он уже знал наизусть: «Во всем краю Олесенька красавицей слыла и в самом деле милая, как розанчик, была. Прекрасны русы волосы по плечикам вились, а глазки, только глянешь в них, – с сердечком распростись!»
Лицо его – только что безвольное, раскисшее, готовое разнюниться – неожиданно преобразилось. Суровое стало лицо. Неприступное. Глаза прищурились, похолодели и даже более того – ожесточились.
«Ну, что ж! – мелькнуло в голове. – Придётся, видно, распроститься кому-то с сердечком! Или мне – или ему! Из-под земли достану чёрта рыжего!..»
Дочка спала. Он поставил перед ней кое-что съестное – хватит на первое время. Потом вернулся в сени и отомкнул тайник, искусно врезанный в стену. В тайнике находилось нечто вроде небольшой коллекции охотничьего оружия; что-то покупалось по последней моде, что-то выходило из строя…
Иван Персияныч пробежал глазами по стволам, прикладам, украшенным резьбой и замысловатыми инкрустациями. И остановил свой выбор на австрийском бескурковом тройнике, доставшемся в наследство от деда; тройник представлял собою комбинированное ружье: два гладких ствола друг на друга посажены, а сверху нарезной – для дальнего точного боя.
«Как знал, что пригодится!» – Он погладил новое ложе тройника, недавно изготовленное из орехового комля, – прежнее лопнуло в шейке. Затем достал патроны: дробь, картечь и пули. Нацепил патронташ. Стоя у порога, перекрестился на икону Беловодской Богоматери и пошёл, пошёл неторопливо, но твердо. Так уходят в дальнюю, трудную дорогу.
18
Сердцебиение было настолько оглушительным – точно кто-то колотился в дверь, не мог доколотиться. От этого громкого, больного стука Серьга Чистяков проснулся в полночь. Подскочил, не помня, где он есть и почему стучатся в дверь, которая открыта – лунный свет лежал в проёме, чуть подрагивая; ветер за окном раскачивал рябину в палисаднике – кружевная тень качалась на полу…
Стараясь унять заполошное сердцебиение, Серьга несколько минут неподвижно лежал. Напряжённо смотрел в потолок. Припоминал, что случилось. А когда припомнил – ох, лучше и не надо бы! – застонал и снова подскочил. Постоял на прохладном полу, наблюдая за пылинками – переполошились, закружились в лунном свете после того, как он откинул одеяло.
В доме было тихо. Спали. (Только отец не храпел почему-то). Серьга вышел на цыпочках – предательски щёлкнула всего лишь одна половица, заставляя кота на несколько мгновений встрепенуться на печке.
Во дворе было светло – как днём. Просто невероятно, как ярко и жарко светила сегодня луна. Тут не только что иголки можно было собирать – тут, наверно, даже…
Сзади мать окликнула его. Подошла.
– Ты чего это, сынок, так смотришь?
Он улыбнулся – криво, как попало.
– Так луна, посмотри, вон какая…
– Кто? Луна? – Мать насторожилась. – А ты не заболел?
И опять он криво улыбнулся.
– Заболел? А с чего это вдруг?
– Ну, а с чего это вдруг солнышко для тебя луною оборотилось?
Ему как будто по лбу шлёпнули чем-то сырым – отшатнулся; вытер лоб; нахмурился.
– Солнышко? – Он двумя руками сдавил виски и заставил себя хохотнуть. – Ну, ты, мамка, совсем, ёлки-палки… Шуток, что ли, не понимаешь?
Мать продолжала насторожённо, недоверчиво глядеть на него. Потом вздохнула и ушла по своим делам – калитка хлопнула. И только тогда Серьга опустился на крыльцо и обалдело покачал головой. «Вот это да-а! – подумал, глядя на солнце, приглушенно светившее за тучами. – Вот это перепутал я… божий дар с яичницей! Так ведь и это… и чокнуться можно! Это сколько же времени? Мамка, видно, пошла на работу? Утро, стало быть?»
И только теперь он сориентировался в пространстве и понял, что солнце в эти минуты находился над восточным краем горизонта – над скалами, образующими некое подобие зубчатой короны.
Какое-то время он одиноко слонялся по двору, по избе. Пробовал что-либо делать – всё валилось из рук. Незнакомое доселе беспокойство духа ощущал он. Беспокойство, тревогу и смуту – всё это змеиным клубком копошилось под сердцем, обжигало мерзким, противным холодком. А потом он обнаружил в холодильнике две бутылки «Волчьей крови» – хотели сдать, но магазин закрыт. Прекрасно понимая, что это за отрава, он поймал себя на сильном, непреодолимом желании выпить…
«Немного можно, – подумал Серьга. – А то колотит, как на морозе! Хлебну полстаканчика и на Займище надо… Не могу больше сидеть!»
В последнюю минуту он спохватился: сырого мяса прихватил для волкодава.
Ему была знакома короткая дорога, поэтому добрался до Займища скоро. Издалека увидел – калитка нараспашку. Беспрепятственно войдя на подворье, он остановился, разворачивая тряпку, – собаку угостить. Но волкодав торчал неподалеку – не обращал внимания на парня. Волкодав был в этот день какой-то странный – от головы до ног щетинился соломой на ветру; навытяжку стоял возле окна Олеськиной светелки. Цепь дрожала в воздухе, сверкая зеркальными звеньями, отполированными о землю. Широкий кожаный ошейник пережал собачье горло – глазищи кровью налились; ослеп от ярости.
«Что с ним? – удивился Серьга. – Прошмыгнуть? Или подождать, когда столбняк закончится и подкормить?.. Окно Олеськино открыто. Значит, дома».
