– Так вы идейная… – в полной растерянности сказал я.
– Да!
– Идейная людоедка, – повторил я. – Социал-дарвинистка. Ну ничего себе. Вы хоть понимаете, что вас всех всё равно сейчас арестуют? Так или иначе. По-хорошему или по-плохому. С кровью или без. И то, что вы работали на экстремистов-кваzи, будет известно.
Курицына расхохоталась.
– Какое это имеет значение? Вы потрясающе глупы, молодой человек. Неужели так цепляетесь за уходящий миропорядок, за прогнивший человеческий режим? Да пусть меня арестуют, пусть застрелят и я восстану – какая разница? Я знаю, что лишь выгадываю время. Ещё пара дней, и все взрослые на Земле умрут. А меня возвысят.
Её охранник засопел.
– И тех, кто мне помогает, тоже, – неохотно обронила директорша. – Кваzи обещали. Кваzи не лгут.
В её взгляде была искренняя убеждённость. И почти не было безумия. Разве что самую капельку.
– Вас не смущает даже то, что вас возвысят… за счёт детской жизни?
– Оставьте этот пафос, молодой человек! – Курицына повысила голос. – Какая разница!
– Вы какое-то ректифицированное и концентрированное зло, – сказал я растерянно. – Вы вообще не человек.
Я посмотрел на охранника. Крепкий молодой мужик. Самый обычный человек, коротко стриженный и гладко выбритый.
– Вы же слышали, что она сейчас произнесла, – сказал я. – Ваш наниматель сошла с ума. Вы понимаете, чего она хочет? Вы же не отмоетесь никогда, даже после смерти.
До этого мне казалось, что охранник вообще немой. Он не раскрывал рта, никак не реагировал на разговор.
Но тут он внезапно заговорил:
– Мир изменился, полицай. Надо приспосабливаться.
– Выбрось его наружу, – велела Курицына. – Прострели живот, ноги и выбрось, чтобы лежал у порога и орал.
– Могут начать стрелять, – озабоченно сказал охранник.
– Вытолкни, когда побежит – всади пару пуль в спину и скройся, – сказала женщина с таким торжеством, будто придумала что-то гениальное. – Не успеют. А успеют – какая разница? Возвысишься. Я тебе гарантирую.
– Вставай, – велел охранник, шагнув ко мне. Взял за плечо, будто клещами. Вытащил из кобуры мой пистолет, проверил предохранитель, засунул себе за пояс. – И не дёргайся, хуже будет.
– Не могу придумать, что может быть хуже… – сказал я, покорно вставая.
Охранник повёл меня к двери, подтолкнув в спину стволом пистолета и довольно умело держась так, что я его заслонял от улицы. Негромко сказал:
– Не трепыхайся – тогда выстрелю только в ноги. Сам понимаешь, лучше, чем если в крестец пулю словишь.
– Всё равно умирать, – сказал я, чуть замедляя шаг. Так, чтобы пистолет упёрся мне в спину.
Конечно, ощущение это не из приятных.
Зато начинаешь понимать, где именно пистолет находится. Если человек действительно профессионал, он такой ерунды, как упереть ствол в спину противника, ни за что не допустит.
Но мой конвоир, к счастью, всё-таки профессионалом не был, а только казался.
– Э, ты не скажи, – оживился охранник, будто я затронул очень интересную для него тему. – Большая разница, как проводить последние дни…
Нет ничего глупее, чем заводить разговор с тем, кого собираешься убить или изувечить. И дело тут не в некоем «человеческом контакте», о котором любят рассуждать романисты. Мол, ощутишь симпатию, трудно будет убивать…
Те, кто готов убивать, колебаться уже не станут.
Но разговор отвлекает.
Любой разговор.
Особенно спор.
Я резко развернулся влево, уходя от ствола, левой рукой перехватил запястье охранника, отводя его в сторону, правой – ударил его в кадык.
Надо отдать ему должное, он не выстрелил впустую, и удар в горло тоже выдержал, лишь издал хрипящий звук. Несколько секунд мы боролись, я уводил его правую руку вверх, он колотил меня левой рукой – довольно бестолково, мы были в клинче, и я вертелся, подставляя ему бок.
Вся проблема была в том, что охранник оказался куда сильнее меня при вполне схожих габаритах. Старики стояли остолбенев, видимо, никто из них всерьёз не ожидал стать участником или свидетелем схватки. Курицына истошно визжала, до меня доносились призывы выколоть мне глаза, отрезать руки, ноги и гениталии, а также брань в адрес охранника и угрозы оставить его без возвышения.
Честно говоря, это раздражало сильнее, чем появившаяся в глазах охранника жажда убийства.
Поэтому я быстро освободил одну руку и, пока охранник, перебарывая меня, опускал пистолет, выхватил своё мачете.
Холодное оружие – настолько общий атрибут всех оперативников, особенно имеющих дело с восставшими, что на него и внимания никто не обращает.
Мачете, большой нож, тесак… Я знал одного парня, который ходил с прадедушкиной кавалерийской саблей. Только она была сломана и перезаточена, превратившись в какой-то странный, чуть восточного вида клинок…
Мачете – для восставших. Против людей его не применяют.
Видимо, это сидит в подкорке у всех, даже у бандитов и террористов.
Поэтому когда я коротко размахнулся и отрубил охраннику руку в локте – это произвело впечатление на всех.
Он начал выть, приплясывая на месте и тряся обрубком, из которого била кровь. Я стоял с мачете в правой руке, а левой сжимал отрубленную руку за запястье. Пальцы охранника по-прежнему крепко сжимали пистолет, героически выполняя последний донёсшийся от мозга приказ.
Курицына стала визжать ещё сильнее, хотя мне казалось, что это уже невозможно.
– Ты прав, есть разница, как проводить последние дни, – сказал я охраннику, чувствуя себя персонажем фильма восьмидесятых годов прошлого века.
И с силой пнул охранника в живот.
Тот с грохотом повалился, стал кататься по полу, сжимая обрубок уцелевшей рукой и крича:
– Жгут! Жгут, сволочи! Будьте людьми, жгут!
– Никто ничего не жжёт, – сказал я, глядя на Курицыну. – Просто отрубили по локоть.
…Да, кстати, чуть не забыл.
Того парня, что ходил на задания со сломанной перекованной саблей, в участке прозвали Арагорном…
Курицына прекратила визжать и встала. С ненавистью посмотрела на меня. Вытянула руку, тыча в меня пальцем.
– Вы! Вы, подонки, вертухаи, мужланы, нищеброды, коммуняки!
На «вы» она явно перешла не из-за уважения, просто теперь я для неё стал символизировать что-то большее. Не один полицейский, а весь мир в моём лице. Только при чём тут давно почивший коммунизм – я совершенно не мог понять. Видимо, у дамы давно наболело и даже подгорело.
– Думаете, остановите прогресс? Остановите свободу? – выкрикивала Курицына, будто была на митинге. – Заставите лучших людей терпеть засилье серости и быдла? Вы проиграли, вы уже проиграли, вы все сдохнете, а я буду молодая и красивая, и вечно, вечно, вечно буду жить!
