Линдсей повернулась к нему, улыбаясь.
– Ты похож на короля, оглядывающего свои владения.
– Я, наверное, именно так себя и чувствую, – признался он. – Горжусь тем, что мой отец создал это из пустоты.
«И тем, что я смог все это сохранить, хотя все висело на волоске».
Девушка положила руку на его запястье, пальцы ее были нежными и прохладными.
– Я рада, что ты все это показал мне, Антониос. Теперь я лучше понимаю тебя.
Он посмотрел в ее прекрасные серые глаза, такие ясные и большие, не переставая думать о руке, лежащей на его запястье.
– А ты хочешь понимать меня? – тихо спросил он.
Она закрыла глаза и убрала руку, отчего сразу стало как-то пусто.
– Я… – начала она, призадумалась, а затем покачала головой, грустно улыбаясь. – Наверное, сейчас уже это не имеет смысла, да? Но я все равно рада.
Антониос лишь кивнул.
Между ними все кончено.
– Нам пора возвращаться, – сказал он вслух. – Мама ждет нас к обеду.
Покосившись на девушку, он добавил:
– Только нас вдвоем. Хорошо?
– Прекрасно, – заверила его Линдсей. – У меня не возникает проблем в небольших компаниях. А еще мне нравится твоя мама, Антониос. Я люблю быть в ее компании. – Внезапно воодушевление на ее лице померкло, и она повернулась к нему. – Мне очень жаль, что она больна.
Мужчина кивнул, чувствуя, как камень на сердце давит еще сильнее.
– Мне тоже.
– Прости… прости меня за то, что я не была рядом, когда ей поставили этот диагноз. – Линдсей прикусила губу. – Я должна была.
Он не сумел найти нужных слов: вихрь чувств закрутил его, и было трудно разобрать, чего в нем было больше: там были благодарность за ее сострадание, надежда и горечь. Да, он бы хотел, чтобы жена была в тот момент рядом. И мечтал, чтобы она хотела быть с ним и чувствовала себя счастливой. Но вслух он опять сказал другое:
– Сейчас ты рядом, и это единственное, что имеет значение.
Они пошли назад, к дому.
– Когда ты скажешь родным, что мы разводимся? – спросила Линдсей.
Антониос напрягся.
– Когда придет время. Ты торопишься?
– Нет, но неужели ты собираешься обманывать их до конца жизни твоей мамы?
– Это не так уж и долго, – горько сказал он. – Врачи дают ей несколько месяцев, а может, и недель. У нее рак в тяжелой стадии, и она не хочет операции.
– Хочешь, я могу ей сказать, – тихо предложила Линдсей. – Это моя ответственность.
– Нет, – произнес он поспешно, и возглас получился слишком громким и тяжелым. – Это только причинит ей боль. Почему нельзя позволить ей умереть спокойно, зная, что мы счастливы?
Она прикусила губу.
– Не люблю лгать.
– Я тоже не люблю.
Но, подумал про себя Антониос, лгать ему приходится уже слишком давно – ложь во спасение, как и та, которую он хочет сказать матери о своем браке.
– Для нее так будет лучше, Линдсей, – тихо произнес он. – Зачем огорчать ее, когда ей так недолго осталось?
Она посмотрела на него глазами полными боли и медленно кивнула.
– Хорошо. Но у тебя есть сестры и брат, и похоже, они уже что-то заподозрили.
– Все потом, – хрипло сказал он. – Я скажу им после смерти мамы.
Боль снова исказила лицо девушки, и она потянулась к руке мужа и пожала ее, в глазах ее явственно читалось сочувствие.
– Мне жаль, Антониос. Я отношусь к Дафне, как к родной матери.
– Мы оба будем по ней скучать, – согласился он.
Антониосу не хотелось отпускать ее руку и снова становиться вежливым, осторожным и дружелюбным. Может, сейчас они могли бы построить что-то заново?
Линдсей последовала за мужем, втайне не желая оставлять позади это удивительное чувство близости между ними, возникшее в оливковой роще. Ей нравилось разговаривать с Антониосом, поддразнивать его и делиться чем-то важным, узнавать его заново. За эти несколько дней в их отношениях произошло гораздо больше событий, чем за три месяца брака. Та неделя в Нью-Йорке тоже была временем открытий, но, скорее, открытий чувственных, нежели духовных. А три месяца в Греции они жили как чужие друг другу люди – пока не доходило до постели. Но сегодня – сегодня они разговаривали, как друзья.
До виллы они дошли молча, и Линдсей направилась в спальню, чтобы переодеться. Надев вместо сарафана льняные брюки и топ без рукавов, она немного поправила макияж и прическу.
Когда она вышла, Антониос сидел в гостиной. Он тут же пристально посмотрел на нее.
– Ты прекрасно выглядишь, – искренне признался он.
Линдсей зарделась, не зная почему. Он ведь и раньше осыпал ее комплиментами… Но все они воспринимались иначе, и Линдсей знала, в чем дело. Сейчас муж впервые понял ее… и по-прежнему находил привлекательной.
Внезапно она поняла, почему не рассказывала о своей проблеме: Антониос был прав, она и впрямь боялась и стыдилась своего недуга, полагая, что муж отвергнет ее или даже бросит.
– Линдсей? – послышался голос мужа, подошедшего к ней и взявшего ее за локоть. – Ты в порядке?
– Да.
– Ты побледнела.
Она покачала головой:
– Я просто только что поняла, как несправедлива была к тебе, Антониос, когда не говорила всей правды. Убедила себя в том, что сделала все, что могла, но ничего подобного – я просто не хотела, чтобы ты знал.
– Да уж, создала ты себе ад, – кивнул он с улыбкой. – Похоже, наш брак был обречен с самого начала.
– Да, наверное.
При этих словах Линдсей едва не расплакалась. Желая скрыть свои чувства, она отвернулась от своего собеседника и сделала вид, что одергивает топ, а потом поспешно произнесла:
– Нам пора. Твоя мама ждет.
Они направились к главной вилле, где ждала Дафна. Там, в одной из маленьких столовых, перед огромным створчатым окном, выходящим в садик с травами, уже был накрыт обед на троих. Линдсей никогда не видела этой комнаты раньше. Здесь было уютно и мило, и она расслабилась в обществе Дафны.
– Как тебе сейчас в Греции? – спросила ее свекровь, взяв руку девушки в свои тоненькие, высохшие пальчики. – Тяжело?
Линдсей кивнула: ох, не хотелось ей лгать, но одновременно с этим вспоминались слова мужа о том, что так будет лучше.
– Не очень тяжело, – сказала она.
– И я надеюсь, что ты ее бережешь, – повернулась женщина к своему старшему сыну, строго взглянув на него. – Антониос так много работает, – извиняющимся тоном продолжила она, обращаясь снова к Линдсей. – В отца пошел.
