Антониос смотрел на брата и ненавидел его и себя за эту бессмысленную перепалку, зная, что подобные споры будут повторяться еще долго. Хватит ли у него сил скрывать правду? Как прекрасно было бы сознаться, поделиться своей ношей. Линдсей смогла все ему рассказать о своих страхах и секретах. Почему бы и ему так не сделать?
Желание раскрыть правду было таким сильным, что Антониос едва не уступил соблазну передать брату всю ответственность, которой он так жаждал, освободиться от проблем, обременяющих всю его жизнь.
Боже, о чем он думает? Антониос невольно сделал шаг назад, будто отступая от своих мыслей. Он не может предать отца, да и самого себя – свое понимание долга и чести.
– Радуйся тому, что я предлагаю, – равнодушно бросил он брату. – Это единственное, что я могу тебе дать.
Тихо ругнувшись, Лео вышел из комнаты. Антониос рывком встал и подошел к окну, за которым виднелись оливковые рощи. Мозг его кипел.
Брат никогда не был таким разгневанным прежде, а Антониос не знал, что его руководство доставляет тому такое беспокойство, – догадывался, но не знал наверняка, а Лео никогда не был таким откровенным раньше. А может, он просто не хотел видеть то, что брат несчастен, также как не хотел видеть проблемы Линдсей. Как же он слеп.
Прижав руку ко лбу, Антониос отчаянно возжелал, чтобы все было иначе: чтобы отец не заставил его поклясться хранить тайну, чтобы он сам понимал, что его близкие несчастны, и мог это исправить. Если бы он только мог исправить все сейчас – с Линдсей, с Лео.
Устало опустив руку, он повернулся к столу. Иногда изменения просто необходимы.
Поговорив с Дафной, Линдсей вернулась в главную виллу, желая сделать еще одну попытку помочь сестрам мужа с приготовлениями к вечеринке. Парфенопа и Ксанте спорили о том, где расположить доску с семейными фотографиями. Линдсей подошла к ним и принялась рассматривать их.
Она сразу же заметила Антониоса – темноволосого, спокойного мальчика. На миг ей представилось, как мог бы выглядеть их ребенок. Антониос хотел завести малыша сразу же после свадьбы, но Линдсей сдержала его порыв. Ей и так было тяжело привыкать к новой жизни в Греции, и беременность отнюдь не облегчила бы ее состояние.
Она повернулась к сестрам, по-прежнему оживленно спорящим.
Ксанте перехватила ее взгляд и уперла руки в бока.
– У тебя есть предложение, Линдсей? – спросила она с вызовом в голосе. Парфенопа тоже взглянула на невестку, и Линдсей тут же ощутила страх, хотя на нее смотрели всего два человека. Черт возьми, ей совершенно не нужно сейчас впадать в панику.
– Я бы расположила фотографии в углу, – произнесла она.
Брови Ксанте поползли вверх.
– Люди их там не увидят.
– А иначе они просто будут всем мешать, – тихо возразила Линдсей. – А кроме того, люди обычно смотрят в вершину угла, особенно если он прямой.
Увидев замешательство на лицах сестер, она зарделась, но все же пояснила:
– Стены комнаты образуют угол, причем прямой, и вершиной его будет как раз угол комнаты.
Ксанте и Парфенопа продолжали недоуменно смотреть на нее, и Линдсей отвернулась.
– Не обращайте внимания на мои слова, – пробормотала она.
И вдруг раздался голос Антониоса.
– Математическое обоснование для правильного расположения фотографий. Блестяще. – Он вошел в комнату, глядя на жену, отчего она не смогла сдвинуться с места. – Я всегда знал, что фото, где мне восемнадцать, не просто так поставили в самый темный угол.
– Но фотографии можно было подсветить, – вставила Линдсей, чувствуя, как удовольствие поднимается в ней мощной волной, затапливая ее без остатка, только оттого, что Антониос обнял ее за плечи. – Тогда бы твои коленки по-прежнему привлекали взгляды.
– Но признайся, братец, они у тебя и впрямь были… не очень, – заметила Парфенопа, бросив взгляд на одну из фотографий. – А сейчас? Ты носишь костюмы, и ничего непонятно.
– Не признаюсь, – поддразнил ее брат, бросив озорной взгляд на Линдсей. – И, надеюсь, моя жена сохранит эту ужасную тайну.
– Держу рот на замке, – пообещала Линдсей, внутренне сжавшись: отчего Антониос ведет себя так, точно они – влюбленная парочка?
И вдруг она поняла. Он просто притворялся – ради сестер.
– Не думаю, что мои знания математики еще могут пригодиться, так что я пойду домой.
– Я пойду с тобой, – подхватил Антониос. – Мне нужно отдохнуть перед ужином.
Ксанте и Парфенопа обменялись многозначительными взглядами.
Выйдя, Линдсей быстрым шагом пошла к их вилле. Антониос догнал ее и пошел рядом.
– Это слишком трудно, Антониос. Притворяться перед всеми. Это неправильно.
– Я знаю.
Она остановилась, как вкопанная.
– Тогда почему бы нам не сознаться?
– Подумай о моей матери, Линдсей.
Она прикусила губу.
– Думаю, она знает. По крайней мере, догадывается.
Антониос резко повернулся к ней.
– О чем это ты?
– Дафна говорила со мной сегодня утром. И по ее словам я поняла, что она знает. По крайней мере, она упомянула то, что я несчастна.
Губы мужчины сжались в полоску.
– То есть она оказалась более прозорлива, чем я.
Линдсей положила руку на его плечо.
– То, что произошло между нами, Антониос, уже в прошлом. Мы оба виноваты в том, что было. Так давай примем это и пойдем дальше.
В его глазах мелькнула какая-то искорка.
– Пойдем дальше?
– Я имею в виду… каждый своим путем. – Линдсей умолкла и покраснела.
Он не ответил, лишь посмотрел на нее долгим взглядом – испытующим и оценивающим.
– Поужинаем вместе сегодня? – внезапно предложил он.
Линдсей удивилась.
– Я думала, что мы поужинаем вместе со всеми, в главной вилле.
– Нет, давай поужинаем вдвоем.
На его лице была написана решимость и уверенность – точно такое же выражение, как тогда в Нью-Йорке, когда он пригласил ее на свидание, и игривость в голосе не могла замаскировать серьезности его намерений: он хотел пригласить ее на свидание, хотел, чтобы она влюбилась в него. И она влюбилась – так быстро и бесповоротно, что голова ее, казалось, кружилась и через неделю после знакомства, когда они уже приехали в Грецию.
– Антониос… – нерешительно произнесла Линдсей.
– Прошу тебя, – мягко произнес он.
Все повторялось – тогда, в первую их встречу, она тоже поддалась его обаянию, его улыбке, проникающей в самую душу, и он сказал: «Чего мне будет стоить пригласить вас на кофе?»
