Два раза была Майя у памятника, поставленного Джонатану на кладбище церкви Святого Алдата, но прах его покоился в русской земле, в отличие от всех погребенных здесь поколений Гринвудов, родителей Джеральда Элис и Джона Гринвуд, и матери Джонатана Эммы, урожденной Бэйли. Но врезанные в черный мрамор золотые буквы и цифры, заказанные Джеральдом у местного каменотеса Джона Гиббса на Литл Кларендон-стрит, ничего не значили для Майи, в отличие от комнаты Джонатана в Блэкхолле. По воле ее матери она осталась неприкосновенной, и казалось, что время там остановилось. Словно Джонатан в любую минуту мог появиться в дверях и ласково отругать младшую сестренку, которая залезла в его медицинские книги, как часто бывало раньше. Сначала Майя выдерживала в этой комнате лишь несколько мгновений: там еще витало вечное, пугающее «никогда». Но Майя каждый раз заставляла себя проводить там все больше времени, заменяя «никогда больше» на «а знаешь, еще?». У нее чуть не разорвалось сердце, когда она вновь увидела на его столе собственные письма – начальник Джонатана прислал их в Блэкхолл вместе с личными вещами. Особенно его последние строки, обращенные к сестре, так и не отправленные, потому что судороги холеры выбили из его руки перо, принеся бесконечную боль. Но Майя снова вернулась к недописанному письму, а потом нежно погладила строчки, прежде чем бережно убрать в выдвижной ящик стола. Она положила туда и письма, которые Джонатан писал ей в Аден. Ей виделась особая насмешка судьбы в том, что письма покойного брата спокойно пережили ее отсутствие в гарнизонном бунгало, а письма живых, Ральфа и Ричарда, безвозвратно исчезли.
Больше всего ей не хватало разговоров с братом. Ему она могла излить душу и непременно рассказала бы о своих злоключениях в Адене, о дороге в Ижар и дворце султана. И о Рашиде. О своих впечатлениях, чувствах, что все еще казались такими запутанными и нелогичными. Джонатан поверил бы каждому слову и не осудил бы ее. Возможно, только покачал бы головой, схватил ее за шею, как котенка, и с мягкой насмешкой сказал бы:
– Тсс, ну, Майя, развратная девчонка, и не стыдно?
Но она могла довериться брату лишь в мыслях. Однако, желая забыть все как можно скорее, она боялась утратить что-то из воспоминаний. Надеясь, что сможет потом спокойно стереть перенесенное из памяти на бумагу, Майя села за письменный стол Джонатана и принялась описывать все, что пережила. Сперва выходили торопливые, неразборчивые каракули – так нетерпеливо водила она пером, чтобы удержать обрывки мыслей, отрывки фраз, произнесенных мысленно или вслух. Лишь позднее она нашла время, подобрала подходящие слова и описала увиденное внутренним взором, испытанные чувства и ощущения. Предложение за предложением, абзац за абзацем, страница за страницей, словно нанизывая на нитку бусины.
Сама того не желая, Майя писала о себе в третьем лице. Не из страха, что кто-нибудь наткнется на стремительно растущую стопку бумаги, запертую в ящике письменного стола Джонатана – в комнате все уже покрылось слоем пушистой пыли, но Марта Гринвуд не позволяла Хазель там убираться, чтобы ничего не сдвинуть и не разбить, – писать в первом лице Майя просто не могла.
Если Марта и знала, что старшая дочь заходит в комнату своего покойного брата и проводит там целые дни, она делала вид, что ничего не замечает. Марта искала близости Майи, но не делала серьезных шагов навстречу, тогда как Джеральд и Майя, не преодолев до конца отчуждения, проявляли друг к другу симпатию. Мать решалась лишь на незаметные жесты – прикосновение к руке или плечу, робкое, непривычное, но все же полное нежности. Этой осенью на письменном столе Майи каждый день стояла тарелка с яблоками и виноградом, а раз в неделю Хазель подавала на стол говяжий бульон, ради которого Майя с детства бросала все дела и съедала до последней капли даже добавку. Много раз казалось, что Марта Гринвуд хочет что-то сказать ей или спросить у нее, но сдерживается в последний момент, резко отворачиваясь, чтобы приказать поставить в вазу новые астры или хризантемы или немного передвинуть часы на каминной полке…
В Блэкхолле ожидались большие события. После того как Уильям Пенрит-Джонс получил от торгового партнера Эдварда Дринкуотера из Саммертауна известие, что старшая из дочерей Гринвудов, что так приглянулись ему на празднике под открытым небом по случаю дня рождения их тетушки Доры, вышла замуж (о более подробных обстоятельствах мистер Дринкуотер умолчал ради приличия и чести семьи), то после недолгих раздумий решил добиться руки Ангелины. Хотя мистер Пенрит-Джонс не обладал привлекательностью лейтенанта Гарретта, у него были значительные преимущества: безупречная репутация и хорошая семья, да и Эдвард Дринкуотер охарактеризовал с самой лучшей стороны как самого товарища, так и его манеру вести дела. К тому же мистер Пенрит-Джонс, и так существо добродушное, пребывал в том возрасте, когда капризы девятнадцатилетних кажутся джентльменам очаровательными, и они сохраняют настойчивость, пусть юная леди пока еще высокомерно и задирает носик. Марта Гринвуд тоже была очарована манерами сорокалетнего кандидата на руку и сердце ее младшей дочери. Особенно – ненавязчивой душевностью, с какой тот выразил соболезнования по поводу траура, и пониманием, как поддерживать с Гринвудами приятные отношения в первое время, не нарушая этикета.
Но главное, Уильям Пенрит-Джонс обладал тем, что больше всего ценила Ангелина: уймой денег и готовностью щедро их тратить. Неудивительно, что со временем она проявила к нему интерес. И когда мистер Пенрит-Джонс понял по письмам возлюбленной, что его сватовство будет воспринято благосклонно, он дождался конца положенного Ангелине траурного полугодия, потерпел еще месяц и отправился в Блэкхолл, чтобы соблюсти все приличия и попросить у мистера и миссис Гринвуд руки их дочери – разумеется, вполне предсказуемо. И разумеется, помолвку решили не объявлять, пока не подойдет к концу годовой траур родителей, а празднование свадьбы назначили еще спустя на полгода, на середину августа. Чтобы скрасить Ангелине бесконечное ожидание, Пенрит-Джонс дал своей невесте – конечно, с согласия ее родителей – carte blanche на выбор и заказ нового гардероба и приданого. Разумеется, Ангелину не пришлось упрашивать дважды.
Так что туманным октябрьским утром в салоне Блэкхолла на столе, на креслах, на их спинках, ручках и на ковре были разложены образцы тканей всех мыслимых цветов и видов – тафта и органза, бархат и шелк, атлас и батист, сатин и тонкая шерсть, зеленые, нежно-желтые, голубые и розовые, малахитовые и сочно-голубые. В цветочек и орнамент пейсли, с каймой и в полоску, контрастную или близких оттенков. Вокруг были рассыпаны ленты и кружева, пуговицы, эскизы платьев и раскрытые журналы вроде «Парижской моды». Ангелина то и дело опускалась на колени, пролистывала страницы журналов, положив рядом отрезок ткани, бормотала что-то невнятное, прежде чем снова вскочить и лихорадочно начать поиски определенного образца из китайского шелка, который она полчаса назад держала в руках и потом куда-то небрежно бросила. Майя тем временем довольствовалась скамеечкой для ног, которую подвинула поближе к уютно потрескивающему огню, поставив рядом столик с чаем и тарелкой с печеньями. Не раз отрывалась она от чтения, наблюдала из-за страниц за сестрой и тихо радовалась ее счастливой деловитости.
